какой пейринг.

Пишет  Автор Шерлок Феста:

15.12.2012 в 22:37

Предупреждения

Решение написать пришло внезапно, раньше этот пейринг вообще не интересовал. Скорее всего, ООС. Кроме того, присутствует небольшое искажение фактов: из сериала ясно, что кроссовки Карла были изрядно поношенными, здесь же он едва успевает купить их. И самое главное: есть несоответствие заявке, простите, но Карл Пауэрс у меня не гомофоб. Вопрос его ориентации вообще не поднимается.

Исполнение №1,

Джим корчится, прижимаясь горящей щекой к твердому холоду каменного пола. Это невыносимо. Это больше, чем невыносимо. Все его тело пронзают волны безумия, липкого, тягучего, похожего на чью-то сперму. Это слишком невыносимо.

***

Какое жалкое недоразумение. Этот ничтожный Карл Пауэрс. Крупный, высокий, с прекрасно вылепленными твердыми мускулами, золотистой кожей. У него внешность арийца и разум одноклеточного. Каждый его жадный вздох – пощечина, каждое резкое, уверенное движение сильных рук – удар ножа прямо в спину. Джим ненавидит Карла Пауэрса. Ненавидит сильнее всего. Он и не представлял, что способен на такую умопомрачительную ненависть.

Карл лучше его во всем: он красив, силен, уверен в себе. Он – воплощение мелочного мира, упивающегося своим убожеством, сходящего с ума от своей серости. Джим же совсем другой, он – полет мысли, острый и стремительный, он – непопулярное мнение, противно звенящее в самом отдаленном уголке сознания. Он не такой, как Карл Пауэрс. Нет.

Карл сияет. Он похож на тысячи ярких лучей жестоко палящего солнца. Он иссушает своим великолепием. Джим ненавидит его.

Джим любит смотреть, как огромные сильные руки Карла Пауэрса разрезают водную гладь. В каждом движении – ленивая грация, сила победителя, уверенность в своей непогрешимости. На медово-сладкой коже блестят крупные капли воды. Джим прикрывает глаза и делает глубокий вдох.

Иногда Джим забывается. Он не успевает возвести непробиваемый барьер, и все те мысли, которые он мечтает скрыть, прежде всего, от самого себя, прорываются наружу. Тогда он долго смакует каждую черточку волевого лица Карла, каждый изгиб его сильного тела. Он представляет его в разных позах, в разной обстановке. Он… ненавидит Карла Пауэрса.

***

Джим следит за ним. Но слово «слежка» он никогда не употребляет, не произносит его даже про себя. Слишком унизительно. Достаточно и того безумия, что охватывает его тело всякий раз, стоит Карлу Пауэрсу оказаться рядом.

Карл добирается домой одним и тем же путем. Выходит за ворота школы в шумной компании своих убогих друзей, сияющий, словно статуя Аполлона в греческом храме, проходит пару кварталов, делает вид, что ему нужно в другую сторону, отрывается от приятелей, а потом садится на автобус и долго едет до того убогого района, в котором живет.

Джим, узнав это, долго не может придти в себя и все смеется, громко, истерично, так, словно все его нутро горит от невыносимой боли. Он живет ровно через шесть домов от Карла. Удивительно, что они ни разу не столкнулись.

Жалкий лгунишка, думает Джим.

Жалкий и грязный. Вовсе не тот, за кого себя выдает.

Джим долго вглядывается в смазанные очертания крупной фигуры, то и дело мелькающей в расцвеченном всполохами тусклой настольной лампы оконном проеме. Карл Пауэрс – фальшивка. Фикция. От этой мысли Джиму хочется кричать, упасть на землю и биться в судорогах.

***

Как-то раз Карл приходит в школу в новых кроссовках. Блестящие, новенькие, скрипящие при каждом шаге. Джим приветствует их ослепительной улыбкой. Он думает, что хотел бы прикоснуться к ним. Так же, как к самому Карлу Пауэрсу, ведь они – его часть. В какой-то мере, эти кроссовки отражают всю суть вопроса. Лживые, фальшивые… они стоят больше, чем Карл может себе позволить. И он любит их непростительно сильно.

Джим хочет провести языком по их гладкой поверхности, нагретой утренним солнцем и жаром юношеского тела. Это унизительно. Отвратительно. Совершенно недостойно. Но Джим никогда не был чрезмерно брезгливым в своих липких фантазиях о Карле Пауэрсе. Сначала он вылижет его кроссовки, а потом – все его горячее сильное тело. Фальшивка. Джим морщится и отворачивается.

***

Он больше ни на чем не может сосредоточиться. Джим не читает, почти не спит, его мысли, прежде похожие на причудливые узоры призрачного дыма, теперь вертятся с бешеной скоростью, слагаются в удушливые образы, оседающие в горле гнетущей тяжестью. Карл Пауэрс. Карл Пауэрс. Карл. Пауэрс.

Он становится нервным, почти испуганным, но в то же время напрочь лишенным страха. Джим хочет продлить каждое бесконечное мгновение этой муки, но это невыносимо. Это слишком невыносимо. Корчась на обжигающе ледяном полу бассейна, он разглядывает поднятыми вверх в беззвучной мольбе глазами расплывающиеся ряды ярких занавесок. Красное. Синее. Красное. Синее. Карл. Пауэрс.

Он воспроизводит перед внутренним взором эти сияющие скрипящие кроссовки, эту фальшивку, эту суть давящей серости, скрытой под оболочкой божественного сияния. Жажда теперь невыносима. Джим едва слышно скулит, извивается в попытке потереться болезненно напряженным членом о твердость пола. Это. Слишком. Невыносимо.


Решение приходит к нему внезапно. Такое простое, такое гениальное, как и все, что когда-либо посещало его голову. Он избавится от этого кошмара, оставит его позади, он погасит сияние этого греческого бога, по ошибке ставшего носителем убожества. И он заберет с собой его часть, его атрибут. Он станет единственным и полноправным обладателем его силы.

Джим лениво улыбается и встает с пола.

***

Прижимая к груди пару новеньких, поскрипывающих кроссовок, Джим Мориарти вспоминает то прекрасное мгновение, когда, вскрикнув, Карл Пауэрс опустился под воду, извиваясь всем своим точеным сильным телом. Опустился под воду, а потом перестал дышать.


Конец

URL комментария

@темы: Шерлок Холмс, <3, перепост

---

Дочитала книгу - написала фанфик, эс олвэйз. По мотивам Кинга "Оно": Ричи Тозиер/Эдди Капсбрак. Слэш, PG-13.

- Эй, детка, я тебя люблю, ты – меня, так почему бы нам не…встряхнуть стариной? – Эдди слышит похабный голос Ричи за спиной, закатывает глаза, потому что уверен, что слышал этот голос в каком-то гребанном кинофильме, но вздрагивает и оборачивается, захлопывая школьный шкафчик. Коридор залит приятным солнечным светом, и пол кажется обманчиво теплым. Эдди остался на дополнительных занятиях, потому что домой после истерики матери совершенно не хотелось, а учительница труда была приятной миловидной женщиной – Эдди бы дал ей лет двадцать пять, не больше.
- Ричи, ты чего тут забыл? – спрашивает он удивленно и растерянно, рассматривая худощавого высокого парня, который деловито и с очередной театральной гримасой поправлял очки на носу (Капсбрак с молчаливым внутренним смехом заметил, что они у него перебинтованы цветным скотчем) и уставился на него пристально.
- Боже, милая, неужели я не могу проходить мимо тебя этим приятным воскресным вечером из-за того, что нас свела судьба? – пропел он нарочито нежно и хрипло, и Эдди расхохотался.
- Придурок.
- Поосторожнее на поворотах, Мистер Ингалятор, иначе мне придется прибегнуть к грубым мерам, - улыбается Ричи спокойно, и Эдди фырчит, но ничего не отвечает. – Как насчет того, чтобы махнуть куда-нибудь погулять? У меня с собой столько денег, что тебе и не снилось, - заговорщицки произносит он и, словно в ответ на заинтересованный взгляд Эдди, достает из кармана пятидолларовую купюру. У Эдди отнимается возможность выражаться нормально.
- Мать твою, Ричи, да на пять долларов можно купить что угодно!
- Мы и купим что угодно, - неожиданно произносит Тозиер, и Эдди чувствует себя неловко, немного не в своей тарелке, и растерянно хмурится, когда видит его взгляд. Видеть Ричи серьезным – редкость в их дни, учитывая то, что тот был горазд трепаться даже тогда, когда они были в серьезной опасности. – Все, что захочешь, Эд.
Эдди чувствует, что надо ответить уверенно, что-то вообще надо ответить, потому что взгляд у Тозиера такой, что, черт возьми, осталось только зажмуриться и не смотреть. Так на него смотрела мать, когда проверяла его реакцию. И все же взгляд у Ричи был приятнее.
- Эй, я же столько раз говорил тебе, что…
- Вик, вали сюда! Очкастый и астматик тут! – орет Бауэрс, неосмотрительно выдав себя (тогда у него еще мало было мозга, с тоской вспоминает Ричи много лет спустя), и оба парня поворачиваются к Генри, как по команде. Бауэрс стоял у поворота, кажется, выскочив из мужского туалета, и от мысли об этом Эдди брезгливо морщится. Ричи, неожиданно покрасневший, прячет руку с долларом в карман, а потом хватает Эдди за плечо. Они знали, что еще секунда – и начнется погоня. Он краем глаза заметил, как хрупкий и перепуганный мальчик, забыв об их разговоре, перехватывает свой ингалятор, делая незаметный крохотный шажок в сторону черного выхода.
- Пора бежать, сеньорита, иначе этот хер схватит нас, - говорит Ричи тихо, и Эдди, издав нервный смешок, понял, что кивает в ответ на его слова. И хрен с ней, с сеньоритой.
И они побежали.
Книги вывалились из рук Эдди, и он захотел было собрать их, но рука Тозиера, сомкнувшаяся на его запястье, упорно тянет его за собой.
- Мамочка-а-а, я не могу читать книжечки, мне выдрали глаза-а-а! – плаксивым голосом тянет Ричи, и Эдди, начиная бежать следом, забывает об учебниках. К тому же, вряд ли они будут нужны Генри. Он слышит топот ног, но не оглядывается – он знает наверняка, что и Виктор бежит рядом с Генри, и понимает, что надо бежать быстрее. Он обгоняет Ричи на два корпуса, но руку его не разжимает – он не задумывается об этом в тот момент, он только воспринимает это как само собой разумеющееся.
Мир смывается для них в одни цветовые пятна, они бегут быстро-быстро, чувствуя, как их сердца колотятся. Они бегут так быстро, что кажется, что Крисс и Бауэрс никогда их не догонят, и Ричи, и Эдди, если бы признались в этом друг другу, то сошлись бы во мнении, что именно эта вера избавила очки Тозиера от очередной «моральной» травмы, а Эдди – от необходимости пользоваться ингалятором лишний раз. И, скорее всего, именно потому, что они были вдвоем, вместе, им везло – ни одна машина не попалась им на пути, когда они перебегали дорогу, ни одна ветка не хлестала их по лицу, когда они пробегали сквозь деревья в парке, ни один человек не толкал их и быстро отходил в сторону. В этом была какая-то сила, как раз такая, которая всегда помогала им выпутываться из нереально тяжелых передряг, и в этот раз они были с легким сердцем.
Они убежали от них где-то на следующей улице, когда оба уже начали сдавать, а Эдди даже хрипеть (но ингалятором – Ричи видел – не хотел воспользоваться), и оба забежали на старую спортивную площадку. Она была такой старой, что везде вместо положенного скошенного газона за узким грязным забором была высоченная трава. Ричи в истерическом смехе, который наконец заполнил все его естество, не придумал ничего лучше кроме как толкнуть Эдди в траву и навалиться сверху, потому что его темно-синяя майка как нельзя лучше вписывалась рядом с травой, не в пример ярко-белой рубашке Эдди (и Ричи мрачно подумал, что мать наверняка устроит Капсбраку взбучку за это).
Они пролежали в траве недвижимо минут пять, и Эдди чувствовал над своим ухом теплое дыхание Ричи, которое то и дело прерывалось от беззвучного хохота. Тозиер не валялся прямо на нем, дышать Эдди было не тяжело, поэтому он понял, что тоже начинает тихо смеяться. И этот безудержный хохот прорвался наружу, и они оба стали смеяться как ненормальные, опять едва не задыхаясь, и вместе им было приятно и хорошо. Эдди не сразу сообразил, что положение Ричи так и не изменил, а когда и сообразил, то понял это уже когда тот уткнулся носом ему в висок и неожиданно серьезно произнес:
- Никогда не думал, что первое мое приглашение на свидание произойдет именно так.
И Эдди замирает, стыд и шок, растерянность отражаются на его лице, и Ричи отмечает про себя, что легче читать эмоции с лица этого мальчика, чем даже с лица кого-нибудь помладше.
Капсбрак думал над тем, что он знал о геях. Все это сопровождалось возмущенными криками матери, полными ужаса, жуткими проповедями, и сердце его сжалось от страха. Он не знал почему, но лицо Ричи за очками (огромными некрасивыми очками, которые ему все же шли) казалось теперь каким-то вытянувшимся, взрослым. Кажется, Эдди начал догадываться о том, как сложно Тозиеру было подойти к нему, но он даже понятия не имел, как Ричи репетировал НОРМАЛЬНУЮ человеческую речь около месяца, пока не выучил ее наизусть, и все равно забыл все к чертям собачьим, едва заметил светлую макушку и слабое движение узких плеч под идеально выглаженной рубашкой. И то, что Эдди так тянул с ответом, явно избавляло Тозиера от уверенности в себе окончательно. Он увидел отчаяние во взгляде Ричи, а потом парень отстранился и резко сел, снимая очки и протирая глаза. Эдди не думал, что Ричи плачет, но что расстроен – было заметно. Плечи его слегка поникли, тонкие длинные пальцы подрагивали, а потом стали отбивать какой-то мотив на его остром колене.
- Ладно, - сказал он глухо, - я понял. – и, прежде чем Эдди успел сказать хотя бы слово, Тозиер вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. – Эй, мальчики и девочки, закругляемся, сворачиваем наш балаганчик! – голосом, почему-то напоминающим голос Беверли во время нравоучений, произнес он и бодро потянулся. Демонстративно. – А если вы не поторопитесь, то придет злой тигр и откусит вам ваш…
- Ричи.
- Подожди, детка, я еще не договорил, - Ричи не смотрел на него, - и мы поедем в Кита-а-ай, да, милая, мы покажем этим придуркам, как надо радоваться жизни и жонглировать кеглями, даже если они будут размером с Луну…
- Ричи, мать твою, - рявкнул Эдди, и Тозиер вздрогнул, - посмотри на меня.
Без очков Ричи оказался на удивление беззащитным. Возможно, дело было во взгляде и его настроении, но всю спесь как рукой сняло.
Эдди подползает и целует его неуклюже, его холодные губы касаются удивленно приоткрытых губ Ричи, и парень даже не успевает притянуть его к себе, когда Капсбрак отстраняется, а щеки его – красные-красные, и сам он весь – натянутая струна. Ричи был бы не Ричи, если бы не поиграл на ней. Как на нервах.
- И тут меня засоса-а-ало! – засмеялся он облегченно, но Эдди нахмурился и сжал губы, слегка обиженно.
- Эй, Ричи, если ты, черт возьми, успел подхватить микробов от нескольких девчонок в школе, хотя и по ошибке, это не повод гордиться! – в сердцах говорит он. Смех Ричи тут же затихает. Он мотает головой и чуть улыбается, подается вперед и обхватывает его затылок большой рукой, притягивает к себе и смотрит внимательно.
- Если ты в обиде за микробов – я всегда могу поделиться, - говорит он, и они оба улыбаются слегка, когда он целует Эдди.
*
Они ругались часто, особенно по вине Ричи, потому что тот часто не мог остановиться и его заносило порядком на поворотах, но и как типичная пара они себя не вели. Ричи поддерживал Эдди так, как все Неудачники, шутил с ним так же много, и это никому не бросалось в глаза.
Но и Эдди один раз был виновен не меньше его.
Ричи увидел эту Мэгги Смит однажды в школе, когда она преотвратительнейше вилась рядом с Эдди, а тот – Риччи удивленно вытаращил глаза – ничуть не возражал. Но Тозиер был человеком не очень горячливым, а поэтому умел ждать. И ждал он два дня, пока не увидел, как Эдди уже бесстыдно обнимался с этой Мэгги где-то за школой. И вот тогда его терпению приходит конец, потому что Ричи же, черт возьми, гордый.
Он зашвыривает Капсбрака в пустой класс на следующий день, и закрывает дверь, прислоняется к ней спиной и смотрит на него.
- Ты считаешь это нормальным? – говорит он прямо, и Эдди растерянно краснеет и опускает глаза. Тозиеру этот вид кажется невероятно впечатляющим – ни одна девчонка не умела себя так вести, даже Беверли, по которой они все сохли какое-то время. Бев, конечно, была хороша, но Эдди был свой. Почти. Если бы не возился с короткостриженной долговязой девчонкой, которую Капсбрак мог бы называть «мама». Ричи не собирался распускать нюни, он собирался разобраться с Эдди как с парнем.
- Ричи, послушай, - быстро говорит Эдди, и Тозиер видит, как тот хватается за ингалятор. – Я…мне просто было интересно, Господи, да мы ведь даже не целовались…
И желание поговорить с Эдди как с мужчиной исчезает. Вообще исчезает желание с ним говорить.
- Да ты со мной встречаешься, черт тебя дери! – зло выплюнул Ричи, вцепился в дверную ручку и нахмурился, - со мной, а пока ты со мной, ты не должен зажиматься с какой-то дурой!
И он выходит, позорно хлопнув дверью. Когда тебе одиннадцать, как-то сложно вести себя вменяемо.
Они долго не мирились, Ричи закидывал его насмешливыми едкими фразочками так, что даже Билл и Беверли, поглощенные мысленным воспеванием друг друга (так не было, но Ричи был зол и думал так), заметили это и сделали ему несколько замечаний.
Но все же в итоге помирились.
*
Было много чего, что Ричи вспоминал, но именно эти две сцены почему-то вцепились ему в сознание больше всего. Возможно, дело было в том, что именно в этих ситуациях он ощущал себя невероятным идиотом, потому что не сумел совладать с собой, когда даже гребанная статуя Пола Баньяна не вызывала у него такого бешеного сердцебиения.
Он не помнил Эдди, когда уехал из Дерри на двадцать семь долгих лет, и он не мог сказать, чтобы ему было очень плохо, потому что Ричи привык говорить себе правду, и она особенно ценилась, если не была приправлена десятком его шуточек. Ричи был успешным, у него было много женщин и ни одного мужчины, и он уверенно считал себя натуралом.
Но он знал, что никогда не забудет Эдди, когда тащил его по тоннелю, чувствуя, как даже сейчас маленькое тело понемногу становится холодным и неподвижным, будто каменело. Слезы подступали к горлу Ричи, и он знал только, что не может оставить маленького мальчика, который боялся темноты, одного в этом ненавистном тоннеле. Он молил себя успокоиться, он пытался прокрутить в голове пластинку из любимых групп за последние месяцы, он успокаивал себя мыслью о том, что Оно умерло, подохло, но Ричи не мог поверить в то, что ему пришлось пожертвовать ради этого Эдди. Он давился собственными всхлипами, потому что его мучила мысль, звучащая в голове детским голосом Эдди: «пожалуйста, не оставляй меня тут, Ричи, пожалуйстапожалуйстапожалуйста, мне страшно. Не уходи на свет без меня, Ричи».
И будь Ричи один, он бы лег рядом с Эдди и уже не сдвигался с места.
Прикосновение к его щеке показалось ему таким ценным, таким чувственным, что мужчина подумал, что он, пожалуй, не испытывал ничего подобного с того момента, как уехал из Дерри. И вряд ли испытает теперь.
Ярость бессильная застилала его глаза, и Ричи казалось, что если они убьют Оно, ему станет лучше, ведь тогда окажется, что Эдди умер не просто так, что его небольшая холеная рука не оказалась оторванной просто по случайности, как это бывало обычно. Но Оно больше не было, а облегчение не наступило. И тогда Ричи понял, что даже если он забудет имена своих друзей, он не забудет имя Эдди. Это было неприятным и вязким ощущением, потому что от этого никуда не освободиться. Он будет знать, что в Дерри оставил мальчика, который умер потому, что он, Ричи, позвал на помощь.
Когда Майк звонит ему, Ричи занят тем, что прослушивает альбомы, но музыка попадается сплошь тягуче-тоскливая, и он в раздражении бросает занятие этим делом. Он правда не помнит Хэнлона, но помнит имя Эдди, помнит фамилию – он солгал насчет того, что не видел ничего, точно так же, как лгал им всем о том, что не видел Оно. Это имя осталось на губах, осталось в голове, и Ричи ничего не может поделать с тем, что запивает горе виски, а потом, проблевавшись у унитаза, рыдает, пока не начинает болеть голова.
В одну из таких ночей он слышит голос, прорастающий внутри него, и голос этот говорит ему: «Ричи, Ричи, дорогой, ты хочешь вернуть Эдди, правильно? Я встретил Эдди внизу, и он был несчастен и напуган. Эдди плакал, Ричи, потому что кое-кто оставил его в темноте и ушел, предпочитая помогать тащить полоумную жену Билла Денбро, чем его. Ричи, Ричи, если хочешь вернуть Эдди – возвращайся в Дерри. Возвращайся туда и поговори со своими друзьями, как следует поговори».
И Ричи обхватывает виски руками, стонет и рычит:
- Мы же убили тебя, тварь! Тебя не существует!
«Ты убил Его, Ричи, Эдди убил, - мягко говорит голос, - а я пришел ему на смену, точно так же, как на смену Черепахе приходит другая старая зануда. Я лучше, я – непобедимый, и поэтому я достану тебе Эдди, целого и невредимого, непохожего на Белча и Вика после того, как они стали разлагаться, а живого и ТВОЕГО. Хочешь, Ричи, хочешь? Он слишком сильно плакал за тобой».
Ричи Тозиер мечется по своей кровати еще минут десять, но сломанный горем мозг и уставшее сознание сдаются, принимают позицию сердца, самой мрачной его части. Еще позже Ричи дрожащими руками одевается, достает деньги из тумбочки в отеле, где он решил посидеть несколько недель, а потом выходит, запирая за собой дверь.
Где-то в Дерри, в темном вонючем тоннеле, Эдди Капсбрак стонет и всхлипывает, хватает ртом воздух, и его сердце опять начинает биться.
Ричи чувствует это, и быстро спускается вниз по лестнице.

@темы: Фанфикшн

---

Джим/Джон, СЛЭШ. PG-13. В конце концов, он не мог не чувствовать его слабость.

Когда Джон смотрит на мертвое тело своей девушки на столе в морге, губы сами приоткрываются, ресницы подрагивают, но взгляд он не отводит. Пальцы сжимают маленький пустой лист, который был положен поверх трупа. Он уже измятый и грязный, но когда его нашли, аккуратно пришпиленного булавкой к ее губам, он был идеально белый. Шерлок за спиной не решается произнести чертово имя, опасаясь, что Джон примет это не так и оскорбится (уроки Лестрейда по этике, поведанные как-то в баре вечером), но доктору Ватсону не надо больше произносить это вслух. Он и так знает, чей это почерк. Он не говорит, что труп – Кэтрин, с которой он еще позавчера целовался в парке, пытаясь сбить с языка привкус горечи, сцеловать его, забить другими вкусами.
Потому что то самое горькое ощущение теперь так ощутимо, словно ему в глотку заливали чью-то черную кровь. А потом зажимали рот, чтобы проглотил.

Когда Мориарти выходит из тени, Джон резко садится на кровати, нащупывает пистолет в тумбочке, выхватывает его и тут же наводит на мужчину. Темно, но он видит отдельные очертания лица Джеймса, бледные пятна, и тот похож на какую-нибудь неудачную картину Дали. Смытое. Непонятное.
- Помнится, когда у Ирэн тебя прижали к стенке, ты быстро сдался, - почти нежно говорит Джим, и Джон смотрит на него, рука не дрожит, ноги не пошатываются, взгляд подмечает каждую деталь. Но сердце в груди колотится, фраза забирается глубже, чем ей было бы положено, проникает везде. – Так быстро поднял руки. Поднимешь руки для меня, Джонни? – и Джон, широко раскрыв глаза, видит раскрытую ладонь Мориарти и слышит звук падения пуль о твердый пол. Пуль, вытащенных из его пистолета.
Он смотрит на приближающуюся к нему тень, и опускает руку.
Джон не думает о том, что пули могли быть совершенно другими, это могли быть и не пули вовсе, но вера его так сильна, что теперь он безвреден. Прохладная рука накрывает его собственную, сжимающую пистолет, и Джон слышит смешок над своим ухом чуть раньше, чем пистолет падает на пол.
Раньше у него была трость. Она помогала ему, она была тем, на что можно опереться. Иногда Джон, порядком подвыпивший, с бессвязным смехом говорил ей: «Милая, ты тот друг, на которого всегда можно опереться». Теперь у него есть Шерлок. Но он подводит периодически, и тогда Ватсон стоит посреди улицы, чувствуя тупую пульсирующую боль, и не знает, куда ему податься. И тогда ему кажется, что стоит раскинуть ему руки-ноги – и он мишень. Джону кажется, что когда человек чувствует себя мишенью, он ею и является. Он себя просто не чувствовал.
Разве что кто-нибудь специально пороется в том, что свалено в кучу как «ненужное мясо», достанет оттуда надбитого, неровного, и заберет себе.
*
Случился пожар. Он был вместе с десятками врачей, (да и всеми, кто мог помочь) которые работали над тем, чтобы людей можно было узнать. Чтобы они не скончались на месте от боли. Он смотрел на их увечья, и ему хотелось закрыть лицо руками, разбиться, забиться в угол, зажать уши руками, ничего и никого не слушать. Он замирает у операционного стола, и ничего не говорит. Ему так хочется попросить, чтобы все прекратилось. Ему так хочется, чтобы все прокрутилось назад, чтобы никто не пострадал. Но люди видят уверенного в себе и невозмутимого Джона Ватсона, и это спокойствие и вера передаются им, и все проходит успешно. Джон предоставляет им верить в то, во что им хочется верить. Если бы он еще мог думать так же.
Первое, что он делает, когда выходит – это пишет большими печатными буквами на пустом листе из принтера «П Р Е К Р А Т И». И оставляет на столе, а сам уходит к другим пациентам.
Несколько недель тихо. Джон не думает, что Мориарти не может ничего не совершать, но по крайней мере это не появляется у него на пороге в виде чужих частей тела. И умирает людей как раз столько, сколько может вкладываться в норму.

- Привет, Джонни, как дела? – спрашивает Мориарти, голос его звучит так отчетливо, словно он находится в комнате. Джон устало закрывает глаза и смотрит в окно, глаза болят после бессонной ночи, и ему совершенно не хочется ощущать пронизывающий холод, который охватывает его после звонка. Тело после бессонной ночи горячее, но сейчас из него выкачали все спокойствие, и теперь только ловить волну собственного отчаяния, такого горячего, что оно должно обжечь даже человека по ту сторону телефона.
- По-твоему, это смешно? - спрашивает он, и голос получается серьезным, почти мощным, угрожающим. – То, что ты делаешь – смешно? Увлекательно? Занятно?
Ему кажется, что Джим улыбается ему, как неразумному ребенку.
- Пока есть зрители – почему бы и нет? – отвечает Джеймс, и Джон едва не отключается, когда слышит властное и резко изменившееся, - если бросишь – еще кто-нибудь пострадает преждевременно. Ты такой неблагодарный, Джо-о-он, - произносит Мориарти протяжно, и Джон сам едва не вытягивается в струнку, опираясь о стену ладонью. Ему слышится что-то злое и липкое за этим тоном. И он не нажимает на кнопку сброса.
- Это отвратительно. То, что ты делаешь, - говорит Джон достаточно тихо, но Джеймс слышит его.
- А ты смотришь, - говорит он спокойно, - и выводишь меня из себя сознательно. Скажи, Джон, ты не пытался представить разве, как ее глаза закрываются навсегда? Бедная крошка Кэтрин. Все же плюсов у нее было больше, чем минусов…
- Чего ты хочешь? – спрашивает Джон быстро, и он понимает, что его сейчас стошнит. Возможно, только возможно, что Мориарти задел верную струну.
- Встречу. Я назову тебе время, будь готов, - говорит он, констатирует факт, и Джон опирается руками о подоконник, закрывает глаза, прижимает плечом телефон к уху.
Он не отвечает, потому что нечего было озвучивать свое согласие.

Он ненавидит Лондон. Он видит город, которому нет дела до количества смертей и страданий, он только возвышается от них, он строится на чужих костях, Джон пропитывается им, начинает его страшиться, но отвести взгляд от вечернего окна не может и перестать действовать - тоже. Он не любит этот город. Старый Джон Ватсон. Тот Джон Ватсон. Тот Джон Ватсон любил Лондон, любил опасность, он хотел видеть насилие, хотел видеть что-то большее, чем радужную картонку, он хотел доказать миру, что с ним можно бороться.
Джон верил в Шерлока-героя, он верил в то, что тот сможет сделать то, что сделать не смог Джон. Он создал себе героя, он мечтал, чтобы тот помог им. Помог ему. Шерлок был нужен, Шерлок. Шерлок. В этом имени было столько надежды, сколько Джон ни в кого никогда не вкладывал.
Ему кажется, что его обманули.

Джим опрокидывает его на кровать, и его руки с жестокой нежностью обхватывают запястья Джона. Так, словно намекая, что доктор Ватсон и так сломан по самое «не могу». Джон устал бороться. Он смотрит на Джима устало, словно забитый зверь, и внутри нет той силы, которая чудилась каждому, кто видел этого мужчину на людях. Джон смотрит на Джима так, словно о чем-то готов попросить, но Мориарти не спрашивает – возможно, именно затем, чтобы не выполнить просьбу. Возможно, потому, что знает о том, что услышит. Грудная клетка Джона медленно поднимается-опускается, а тело невероятно податливо, честно, а во взгляде плещется такой страх и отчаяние, такая боль, что у любого дрогнули бы руки; но не у Джеймса. Страх Мориарти чувствует лучше, чем кто-либо другой. Он как ищейка, взявшая след. Но страх Джона, его чувства, все то, чего в нем так много, такое соблазнительное, что ему хочется медленно его сломать, чтобы ощутить разом все то, что капитан Джон Ватсон скрывал от других многие годы. Что так ненавидел в себе.
Когда Джон закрывает глаза, чтобы не смотреть, не видеть, Мориарти заставляет его открыть их, и смотреть на него до самого конца. Джиму кажется, что будь он более сентиментальным, то сказал бы, что в такое можно даже влюбиться.
В старой квартире его опять настигают сны.
Ему снятся взрывы, от которых он иногда слеп на несколько минут, когда в глазах чернело от световых пятен, и ему казалось, что он смотрит внутрь собственного черепа, и внутри него ничего не осталось ничего, кроме взгроможденного страха и желания выжить. Он опять чувствует ту несправедливость, которая переполняла его, когда его швыряло в разные стороны взрывами, когда его друзья валились один за другим, предавали, крали его паек, подставляли друг друга, спасали друг друга, и все равно умирали. Он опять видит взгляды тех, кто готов ему подчиняться, тех, кто готов переложить на него свою ответственность, чтобы отдать ему себя – и Джону казалось, что он стоит с их крошечными тельцами у себя в руках, и не знает, что делать с отданной ему долей. Он видит себя со стороны – выработавшего у себя все, что нужно для того, чтобы быть сильным. Реакцию, слова, интонацию, рефлексы – кроме самого себя. Джон видит непробиваемое существо без колебания во взгляде, и даже сквозь сон тишину в маленькой комнатке прошибает странный нервный смех. Даже во сне он чувствует взращенное в голове чувство долга, которое переместилось на уровень груди тяжелым камнем. Он видит всех тех, кому не смог помочь, видит всех тех, кого никогда не заменит вереница вылеченных пациентов. Он видит то, что неподвластно статистике, логике и адекватности. Ему видится, что к этому страху примешивается еще что-то, чего не было раньше.
Когда кровать тихо скрипит под чьим-то весом, он просыпается резко, выныривает из сна. И когда он видит не кого-нибудь, кто отдает ему власть, а того, кто сам – власть, ему не становится лучше. Но он смотрит, не отрываясь, в чужие глаза, на линию губ, не изогнутую теперь в улыбке, и ему хочется смотреть всегда. Ему хочется оттолкнуть, но напоследок – ощутить как можно сильнее. Он протягивает руку, но Мориарти не подает ему ее, и Джон понимает, что глаза Джеймса напоминают дыры в дуле пистолета, и еще он ощущает кожей, что рад был бы выдрать его глаза собственными руками. Он выходит из оцепенения и вскидывается, дергается, подается вперед, но его опять подминают под себя, и Джон смотрит на знакомо нависшего над ним Джима тяжело.
Их губы почти соприкасаются, когда Джим произносит:
- Знаешь почему белый лист, Джон? Потому что ты он и есть. Чистый белый лист. Пустой.
И Джон отшвыривает его от себя.

@темы: Шерлок Холмс, Фанфикшн

---

Закину и сюда.

Двенадцать минут, Джон травмирован после смерти родителей и видит свою Страну Чудес. Джен, R, намек на даблджей, все вокруг психопаты, кроссовер с Alice: Madnesse Returns. В комментах третья глава, уруру.

Пролог. Скелеты в шкафу


Каждый человек живет со своими скелетами в шкафу. Иногда это маленькая симпатичная кошечка, которую вы в порыве бешенства ударили острым концом лопаты, иногда – умерший братик или сестренка. Люди с большим количеством скелетов вполне имеют право называться коллекционерами. Ведь чем же лучше коллекция бабочек или, скажем, монет? Это все неживое, отдаленно попахивающее уродством и смрадной гнилью да пыльным запахом времени. Но всегда – просто коллекционирование.
У Джона Ватсона была очень, очень приличная коллекция.
Первым был Бадди – крошка-крыс, подаренный ему на семь лет. Джон очень любил его, кормил всем, чем только было позволено (на шкафчике был список любимых продуктов Бадди), и он наблюдал за тем, чтобы с питомцем ничего не случилось, с ответственностью взрослого человека. Однажды Гарри и Джон играли вместе (ей в это время было уже 12), и в пылу игры перевернули стол и клетку с крысой. Бадди оказался пригвожден к полу острым уголком стола.
Потом была тетя Эни и дядя Чарли – красивая и молодая супружеская чета, разбившаяся на машина по дороге на горнолыжный курорт. Мама долго сокрушалась по этому поводу, да и тогда у нее начался кризис (так называл ее состояние папа).
Потом были мама и папа. Джон с Гарри уехали к бабушке за город на недельку-другую, а в пятницу позвонил мистер Лестрейд – психолог Джона – и сказал, что их сожгли. И ничего это не хэллоуинская шутка, правда. Самая настоящая правда, Джон. Твои родители превратились в тлеющие угольки.
И последний, еще заживо сгорающий и тлеющий скелет, - Гарри. Она любила выпить, очень любила. Джон старался не выходить к ней – она очень больно била, когда была недостаточно пьяна. Когда ей становилось стыдно за себя, она приходила, обнимала его, как душила, и прерывающимся голосом говорила какие-то слова извинения. Джон очень любил Гарри. Она навсегда осталась для него молодой девушкой, и Джон всегда видел ее так, будто ей было семнадцать лет.
Впору было гордиться такой коллекцией, но Джон почему-то не мог.


Часть вторая. Память


Некоторые вещи мы знаем с детства. Например, если попробовать сделать пару глотков горячего чая, обязательно обожжешь губы. Конечно, если ты не Билли из соседнего дома, он умудряется делать это как-то так, чтобы…
Все шелестят бумагами, которые принесли с собой, всех оставляют на стульчиках старшие: папы - мамы, дяди - тети, братья - сестры, дедушки - бабушки. Ему остается просто перешагнуть порог и не посмотреть себе через плечо. Там никого нет. Он садится.
Или если дернуть девчонку за косичку, она обязательно взбесится, а еще покраснеет, даже если это будет самая противная девочка из всех девочек во всем мире.
- Воспоминания не могут приносить физическую боль.
А некоторым вещам надо учиться заново. Не всегда получается.
- Эмоциональная боль длится двенадцать минут, а дальше только то, что вы себе придумали сами. Это самовнушение.
Джон не поднимает глаза, светлые ресницы подрагивают; рука сжимает дешевую шариковую ручку, которые за ничего отдают в книжных магазинах, только сильнее. Он смотрит на чистый лист в новом альбоме чуть искоса, склонив голову набок, и видит локоть девушки, которая сидит в соседнем ряду спереди от него. У нее голубой свитер, грубо связанный, но цветом привлекает внимание. Режет глаза.
- Вам надо высказаться. Мы тут для этого. Вам надо нарисовать свою боль. Нарисуйте свои воспоминания. Память должна быть легкой и светлой, она должна отпустить то, что болит. Память должна хранить только самые лучшие снимки. Как альбом, который вы будете просматривать с гостями воскресным утром. Нарисуйте то, что вы хотели бы отпустить.
Вдохновенный голос затихает, а он вглядывается в пустой лист, словно пытается выхватить из него что-то.
С чего же начать? Он видит руки – жесткие руки, оставляющие отметины на теле, хватающие первое, что подвернется, чтобы ударить больнее, и окрик, который принято звать «отцовским». Все, оставившее под одеждой достаточно шрамов, чтобы стыдиться. И в голове – чтобы бояться. Моргает быстро-быстро, занеся ручку над альбомом (рядом есть карандаши цветные, но они не нужны). И тут, кажется, в глаз что-то попадает – соринка. Джон моргает опять, пока дискомфорт не исчезает, и не становится понятным, что в глазу ничего не было – это на бумаге. Парень протягивает руку к небольшой точке. Словно что-то торчит прямо из бумаги. Обхватывает большим и указательным пальцем черную точку, вытягивает понемногу.
Еще была лестница. Не в пример хлипкая, ее давно пора бы сменить, но – экономия. И мамины ноги, затянутые в узкие неудобные брюки, и ступни – в маловатые для нее туфли. А потом помнит, как эти самые ноги проваливаются. Но почему-то вместе со всей мамой.
То, что казалось точкой, оказывается длинной тягучей нитью, толстой и поблескивающей при сером свете, которая оставляла на руках следы так, словно он долго рисовал вдоль них ручкой. Нить рвется, он вздрагивает, разжимает пальцы – и все падает на белый лист, расплескивается в причудливый узор, складывающийся в искаженные гневом и страхом лица мужчины и женщины. Рисунок детский, сложно бы различить, где кто, если бы не усы у одного человечка и длинные волосы, убранные в косички, у другого. Джон замирает на миг, губы его бледнеют, он неслышно повторяет что-то, возможно, даже не пытается шептать. Глаза закрашивает темно-синим, словно буквально проводят по глазному яблоку жесткой кистью, сразу начинает пощипывать. Он начинает тяжело дышать, цепляется за край парты одной рукой, и мотает головой – на какой-то момент слепнет.
И еще есть сестра. Есть, была и будет. Рука у нее тоже тяжелая. Он нервно облизывает губы, меняет положение, чтобы не ощущать боль – сегодня болит спина. Два диагональных шрама, пересекающихся между собой, обзавелись соседями-ссадинами и синяками.
Мальчик бы вытягивал комок ниток дальше и дальше, но тут слышит окрик. Такой пронзительный, пробирающий, и поднимает голову. Женщина стоит, скрестив руки на груди, и смотрит осуждающе. Остальные тоже обернулись к ним.
- И что вы делаете? - она плохо скрывает свой страх, но он действительно смотрит опять на парту – и видит исписанные ручкой ладони и пальцы, видит рисунок и то, как судорожно он сжимает рукой буквально воткнутую в лист ручку. Он давил так сильно, что, кажется, умудрился даже несколько листков проткнуть. Его еще не трясет, но любые истины доходят до него с запозданием или не доходят вообще.
Кажется, надо улыбаться?
- Рисую, - отвечает Джон Ватсон, и уголки губ приподнимаются. Женщина делает шаг назад и отворачивается.
*
Память – это большая черная коробка. Свалка. Тут сброшены в одну сплошную груду ненужное и болезненное, веселое и радостное. То, что мы хотели бы сохранить, и то, что выбросить. Последнее особо четко стоит перед глазами, тогда как приятные сердцу образы со временем размываются и словно отступают. И никогда не знаешь, какая дрянь попадется тебе – то ли то, как ты впервые прокатился на велике, то ли как соседний мальчишка надавал тебе тычков за то, что «рожа слишком наглая».
В центре комнаты коробка. Большая черная коробка. Джону предстоит разобрать вещи, которые остались после родителей – не просто вещи, а их любимые вещи. Солнечные лучи попадают в комнату, но ближе к центру теряются и блекнут. Он выдыхает и сразу подойти не решается: рассматривает картонную коробку (из-под стиральной машинки, кажется), небрежно окрашенную в черный, и трет переносицу. Потом медленно, словно еще размышляя, подходит к зеркалу и снимает свитер – еще не успев опустить руки, видит как просветляется веер ребер сквозь бледную кожу, видит пару некрасивых бесформенных точек, опускает руки и бросает свитер. Холодно, он вздрагивает, но не надевает обратно. Веки тяжелеют, кажется, что еще пара минут – и уснет. Отключится.
Джон садится на пол рядом с коробкой. Запускает туда руку, пальцы нащупывают что-то такое похожее на книгу в твердой обложке. Он вытаскивает предмет и замирает в трепетном благоговении. Это отцовский блокнот – темно-зеленый, строгий, с потрепавшимися уголками. Все записи, номера, имена, встречи…
«Дрянь».
Он замирает, нервно осматривается. Спина почему-то начинает чесаться, он передергивает плечами, ерзает и открывает блокнот. Почерк сильный, четкий. Прямой. Отец всегда очень сильно давил на бумагу, так, что если с обратной стороны провести подушечками пальцев, сразу ощущаешь буквы.
А это – материнская шаль. Любимая. Мама набрасывала ее себе на плечи, та приятно оттеняла ее глаза и волосы. Нежная-нежная на ощупь, но какая-то слишком прохладная. Мертвая. Как и мама. Джон видит собственные пальцы сквозь тонкую ткань. Наклоняется, прижимается к ней лицом, вдыхая тонкий мягкий запах.
«Несносный ребенок».
Он вздрагивает и отшатывается, ощущая пробившую тело мелкую дрожь. Становится как-то прохладнее. Что-то щекочет висок, и мальчишка протягивает руку, прижимается пальцами к коже и рассматривает их – кровь. Мальчишка на негнущихся ногах вскакивает и бредет к зеркалу, рассматривает глубокую царапину над виском. Сжимает губы и зло стирает кровь, размазывает ее по коже и отворачивается.
Есть еще детские игрушки – нанизанные на нитку (чтобы не потерять) маленькие разноцветные фигурки. Какие-то забавные погремушки, головы оторванных солдатиков и кукол, части пирамиды – треугольники, квадраты и круги.
Боль пронзает его где-то в районе позвоночника, потом – четко – некоторых участках спины. Он понимает, что два диагональных шрама начали пульсировать и кровоточить (он ощущает это), посылая неприятное щекочущее чувство по всему телу, отражаясь в покалывании каждой клеточки кожи. Глаза слезятся, все подсказывает: смотреть дальше не надо. Хватит. Нельзя.
Но светловолосый умудряется сигануть рукой в коробку и достает оттуда - ну прямо как эпизод мелодрамы – фотографию. Никто не улыбается (их четверо), но он помнит это, до сих пор помнит, что, кажется, им даже было хорошо в тот день…
Жжение пронзает все его естество, заставляет согнуться напополам и заскулить. Его тело подбрасывает в воздух, несильно, но так, чтобы сорвать с губ слабый вскрик. Чернота внутри бьется, выворачивает наизнанку. Он не видит – но видит один-единственный глаз Времени, слепой и безнадежный, этого мальчика со стороны. Джон дергается – кожу позади рассекает, разрывает оба шрама по той же диагонали, заставляя кровоточить, и это – металл. Он разрезает кожу неровно, пробивается острыми углами, рвется наружу, но – только по линии. Кровь уже некрасиво заливает спину, когда первая и сложенная напополам стрелка – часовая – оказывается снаружи, втрое больше мальчика, и неуклюже дергается, пытаясь подняться и ребенка потянуть за собой, но только едва не заставляет его перевернуться. Она бьет по полу громко, переворачивает ковер, а мальчишка цепляется пальцами за коробку, боясь, что перевернется. В висках стучит, он дышит тяжело и прерывисто, утыкаясь лбом в прохладный пол. Его бьет мелкая дрожь, но ни боль, ни страх, ни растерянность не уходят. Джон припадает всем телом к полу, восстанавливает дыхание – и стрелка, изломанная в виде крыла, тоже замирает, и он надеется, что все, вот оно – пройдет. Больше ничего не случится. Но тут о себе напоминает часовая стрелка. Она прорывается неправильно, больно, строго по диагонали, и ей очень сложно прорезаться. Железные детали цепляются за минутную стрелку, едва не вырываются, дергают болезненно. Крылья-стрелки путаются между собой в сплошной клубок, дергаются в разном ритме, нелепо-разные, искореженные, но все еще работающие. Они дергаются, разрывают его кожу еще сильнее, рискуют разорвать на два куска мяса, подаваясь в разные стороны, и мальчишка вскрикивает.
Главное живое у него в теле – это крылья-стрелки. Они поглощают, генерируют, принимают в себя атмосферу его комнаты. Они как живой фильтр, и спустя пару минут такой «работы» Джон чувствует, как внутри разливается черное и грязное, все отходы его комнаты. Его воздуха. Его жизни. И Джона тянет наверх – крылья сладостно подрагивают. Еще минута – и он взмывает вверх, к низкому потолку, и ударяется спиной и крыльями о него, чувствуя, как только больнее начинает ныть в области спины. Потолок не поддается – а ему хочется его проломать и броситься.
Вверх.
Джона швыряет по комнате как бабочку в замкнутом пространстве, а крылья – те бесчинствуют. Дергаются, скрипят, плохо смазанные, и он слышит, как зло крутятся шестеренки. Мальчик трясется от боли, губы подрагивают, а сам он, и руки, и ноги его, и уроненная на грудь голова, с трудом сдерживаемая шеей, бултыхаются, как у тряпичной куклы.
Перед глазами плывет, а тело становится до отвратительного податливым и послушным, и он чувствует, как постепенно все сознание уходит в сторону, прячется за выдвинутыми черными портьерами, как плохой актер.
В этот момент его сестра слышит глухой звук падения.
*
Гарри бодро напевает себе под нос, вытирая мокрые руки о полотенце, и улыбается. Волнистые черные волосы то и дело падают на глаза, ведь обычные ленты никогда не держали волосы толком, тем более – ее собственные, густые, собственную гордость, единственную, которой может хвастаться женщина (она считает себя женщиной, как же иначе) нестандартного типажа внешности. Она старается держаться спокойно, но пяткой то и дело стучит по прохладному кафелю, медленно раскачиваясь и затягивая какую-то ноту. Особо задушевную, как ей кажется. Foreigner поет так, что хочется запрокинуть голову и, оказавшись на сцене, петь вместо них – не потому, что плохи, потому, что вдохновляют. Впрочем, просто подпевать во время мытья посуды тоже можно. Наушники старые, растянутые, и приходится то и дело придерживать их рукой во время незамысловатого «па», не способного соблазнить даже садовника (если бы у них, конечно, был садовник). Она рассматривает чистый стол, наклоняется и стучит кончиками пальцев по столешнице, отбивая ритм. Па-ра-ра-ра, па-ра-ра-ра-па…
Наушники сползают с ее головы резко, хлопаются на отполированный до блеска стол, и девушка моргает. Мелодия еще доносится отчетливо, ведь она включила на всю мощность, надо только надеть обратно и опять погрузиться в…
Бум.
Звук такой, словно что-то грохнулось сильно и, кажется, с большой высоты.
Она резко разворачивается, наушники – следом за ней, и валятся на пол (плеер прицеплен к поясу брюк), а она прислушивается. Какой-то миг наверху тихо, но потом опять раздается грохот, и невесть какой – и сердце сбивается с ритма, колотится как ненормальное, и она, побледнев, бросается прочь из кухни. Путается по дороге в наушниках, выдергивает их к черту вместе с плеером и бежит наверх. Он ведь еще слишком маленький, еще слишком маленький, еще слишком…
Тихо. Она замирает перед самой дверью, прикасается ладонью к поверхности, а потом, шумно выдохнув и решившись, распахивает дверь.
Вся комната перевернута – зеркало упало и разбилось, стол, стулья, даже один из шкафов, который поменьше – лампа, пусть и высоко находится, но тоже расшатанная, и колеблется туда-сюда, привлекая к себе, подмигивая, отвлекая от главного. – валяющегося Джона в самом центре. Он лежит, нелепо поджав под себя колени, уткнувшись лбом в пол, спиной вверх, словно предоставляя возможность ей рассмотреть сразу эдакий маленький центр кровавой вселенной. Она бросает взгляд туда, как по мановению – спина вся разодрана ногтями, окровавлена так, что, кажется, она не понимает, как можно было так сильно причинять себе боль и ни разу не издать ни звука.
Точно ли он не кричал?
Гарри сама не понимает до конца собственных действий – только подхватывает под руки. Осторожно. Бережно. У нее даже пальцы не дрожат.
И потом, когда она справляется со следами на спине (на самом деле – не так страшно, как казалось сперва, ну правда, словно развороченная кожа), помогает убрать остатки крови из-под ногтей, мягко проводит мочалкой вдоль напряженных плеч – понемногу успокаивается. Девушка – а ведь она все еще девушка, несмотря на собственные заблуждения – уверена, что это связано со смертью родителей, не зря же он разбирал коробку. Она не читает книги по психологии. Она не знает, как надо лечить. Гарри не знает, почему ее брат молчит. Но он успокаивается, молчаливо прижимается к ее плечу, едва становится на ноги, и в этом она видит хороший знак. Единственное, чего ей действительно не хватает – умения понимать.
В конце концов, думает она, ободряюще сжимая его плечо и вытаскивая его из его ванной, а потом из комнаты, это только воспоминания, а они не будут храниться вечно. Память не может ранить.
Они оба синхронно вздрагивают, когда дверь в его комнату захлопывается. Гарри нервно смеется, привлекает светловолосого мальчика к себе и целует в макушку.
Сквозняки.

@темы: Шерлок Холмс, Фанфикшн

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

С Новым Годом, няшота.

За этот год случилось много чего, но сейчас мне очень сложно вспоминать все, что я сделала и не сделала. Ощущение, что так было всегда, но, на самом деле, я понимаю, что в этом году я очень сильно изменилась. Кое-что из произошедшего я запишу ниже.

короткие итоги года, сделанные скорее для себя, чем для кого-то. для поздравления смотрим ниже.

- я закончила школу
- я напилась и впервые в жизни станцевала с парнем танец до конца, даже несколько
- впервые поцеловалась
- дважды ошиблась с универом, и надеюсь, что не ошибусь с третьим
- немного повзрослела
- упустила любимого человека в лице Юу, но приобрела взамен ее же как отличного друга, поэтому не думаю, что что-то потеряла
- пережила любовный треугольник :DD
- порвала с большинством своих друзей из реала, но те, кто остались - их совсем мало, но они есть - самые лучшие
- нашла новых друзей в интернете, которых можно действительно назвать хорошими. и ще ооочень терпеливыми
- стала меньше общаться с некоторыми из старых. иногда это вызывает сожаление, иногда - наоборот. все мы виновны в этом в равной мере
- стала слегка жестче, но более нервной, чуть менее внешне эмоциональной, чем обычно
- была свидетелем взросления одного брата и подружилась наконец-то с другим
- научилась готовить хоть что-то
- мне стало легче переносить критику и отказы
- прочитала много-много хороших книг и еще больше плохих
- начала работу над серьезным текстом, который действительно может быть просмотрен моим окружением без стыда для меня
- стала чуть меньше зависимой от интернета и общения с людьми вообще
- поняла, как много для меня значит моя семья, наконец-то. давно пора
- написала туевую хучу странных и не очень текстов
И, что самое важное:
- приобрела немного опыта

Тут не все есть, еще меньше меня читают, но даже если попозже, или через год кто-то прочитает эту запись, я хочу, чтобы каждый мой друг знал, что я его очень люблю. Очень тяжело иногда принимать тот факт, что кого-то я вижу каждую неделю, а кого-то, скорее всего, не увижу никогда. Но вы все подарили мне дикое количество эмоций - и плохих, и хороших. И такие, как вы, просто обязаны радоваться жизни. Все обязаны. Я вас люблю и ценю, хотя всегда меньше, чем вы того заслуживаете, всегда можно мне это напоминать, я согласна. Пусть вы все будете здоровы, счастливы, взаимно влюблены, успешны и уверены в себе. Мне плевать, какой это год - вчера только узнала, что Змеи - потому что я в это нихренища не верю. Просто у всех все будет хорошо. С Новым Годом!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

@темы: Картинки, <3

---

29.12.2012 в 15:44

Пишет  jack, black jack:

Центурион.

Автор: И. М. Виррварр
Название: Центурион
Жанр: городское фентези, мифология
Примечание авторов: кто внимательно читал бугимена, тот все поймет)

Скачать OST Gladiator - The Battle.

История

Экскурсия в Лондон - то, чего так ждут все ученики объединенного королевства, а в частности учащиеся средней школы Эдинбурга. Оуэн был рад всему: увлекательному путешествию на поезде (а поезда до этого он видел только на картинках в учебнике); время, что он проводил со своими друзьями; привлекательные ученицы из класса для девочек.
Единственное, что не понравилось молодому волку - посещение музея. Нет, он любил узнавать новое, даже стремился к этому. Но сейчас мальчишке явно было не до этого. Особенно нудным был голос экскурсовода, от которого он постоянно зевал, да так, что уже и челюсть начинала болеть.
- Прошу внимания, - вдруг громко окликнул всех экскурсовод. - Мы проходим в зал Древнего Рима.
И, собственно, они прошли. Зал Древнего Рима начинался уже по-особенному. Его открывали огромные, массивные позолоченные двери с витиеватой резьбой и соответствующим им скрипом. Оуэн окинул взглядом зал: высокие колонны упирались в потолок, но если не поднимать головы, то казалось, что они уходят в само небо; красные стены; пол из белого мрамора с золотыми прожилками; и все экспонаты как живые, смотрят на них изучающе, насмехаясь и просто радуясь новым посетителям.
По спине Оуэна пробежали мурашки, когда он встретился взглядом со статуей воинственного Марса, присевшего на камень, чтобы передохнуть и окинуть поле боя мудрым взглядом.
- Марс, был Богом войны и плодородия, - завел свою шарманку экскурсовод. Единственное, что Оуэн вырвал для себя из его рассказа и оставил в памяти с пометкой "интересно" - одним из символов Марса был волк. Вот бы деду понравился этот момент, кратко улыбнулся мальчик и прошел дальше. Его волосы вспыхнули рыжим, когда он остановился у чьих-то освещенных свечами доспехов. «Не меньше десятка!» - насчитал Оуэн.
- Перед нами снаряжение известного римского центуриона Марсселуса Люпиуса Маннаро. Истории он стал известен благодаря легендам о своей силе, выносливости и ловкости, которые начали слагать ещё при жизни центуриона. Имя свое он получил в честь Марса, считавшегося покровителем самого Рима и войны.
Оуэн перевёл взгляд на доспехи, и его впервые прошибло интересом, он подошёл ближе и всмотрелся в шрамы на нагрудном панцире, оставленные мечом противника. Видимо, центурион был очень храбрым и всегда шел в первых рядах. Оуэн с интересом рассматривал нагрудник, на котором вылит оскал волка и занесенное копье. Атрибуты Марса - это мальчик помнил еще с уроков мифологии.
Взгляд спустился ниже и замер на коротком обоюдоостром клинке, у рукояти которого вычерчен особый знак. Макалистер уже видел его в книгах отца, и теперь интереса к центуриону стало еще больше. Экскурсовод продолжил свой рассказ, но Оуэн больше его не слушал. Ему казалось, что символ легко мерцал на клинке. А может это только тени так причудливо играли со взором молодого колдуна?

Запах выжженной солнцем травы впивается в сознание, а перед глазами – слишком четко – сухая земля. В неё врезается ступня, обутая в кожаную сандалию, отчего мертвая почва расходится сетью трещин прямо под следом. Мышцы ног напряжены до глубоких впадин на икрах и бедрах, от пальцев ног к костяшкам тянутся пульсирующие нити вздутых вен. Короткий обоюдоострый меч разрезает воздух со свистом – снова, снова и вот опять. Гулкий шлепок. Солдат оборачивается, юбка врезается в бедра. Узловатые грязные пальцы смыкаются на рукояти, перемотанной красной кожей. Кричат огромные вороны, застилающие собой небо – наверняка указывают туда, где разворачивается бой. Меч еще раз проворачивается - уже в широкой ладони, набирает требуемую инерцию.

- Оуэн! – его дернули за рукав.
Мальтр – друг и одноклассник, он смотрел на мальчика широко распахнутыми глазами, в которых легко читался страх и непонимание. Рыжий мальчишка огляделся по сторонам: зал был уже пуст, двери в другом конце открыты, его ждали в другом зале с другими экспонатами.
- Сначала мы решили, что будет весело, если ты перестанешь занудствовать и зевать и подождешь всех нас тут. Но ты встал как вкопанный, не откликнулся, даже когда мы тебя звали. Все хорошо?
Оуэн кивнул.
- Да. Да, всё нормально.
Он подхватил свою наплечную сумку, лежащую у его ног, кинул последний взгляд на доспехи центуриона, на мерцающий в тени таинственный знак, а после покинул зал Древнего Рима. Богатый. Золотой. Кровавый.
Марс с усмешкой на устах глядел мальчишке в спину, и Оуэн чувствовал его взор, но обернуться побоялся. Вдруг оскорбит Бога?

***
За окном шёл снег, большими хлопьями ложился на землю, припорашивал деревья и погребал под собой всю округу, укутывая в белое одеяло природу, уложившуюся в зимнюю спячку. Оуэн сидел у подоконника, подперев голову руками, и лениво наблюдал за снегопадом. Все мысли мальчика были в другом месте, там, в огромном древнеримском зале, где все окрашено в ярко-красный, золотой и мраморно-белый. Он шумно выдохнул.
- Дед, ну возьми меня с собой в Лондон!
- Я еду по делам, Оуэн, и ты мне будешь мешать, - буркнул старик, поспешно собирая вещи в небольшой чемодан.
- Да не собираюсь я за тобой ходить, ты меня только в Большую Библиотеку заведи, и я буду там свой доклад писать.
Старик отмахнулся, проходя мимо внука.
- Ну дед! - взвился мальчик, соскакивая со стула и хватая старика за руку. Он жалостливо посмотрел ему в глаза, решив, что не будет уступать своим желаниям. Ему просто необходимо вновь увидеть доспехи и меч центуриона.
- Вечно ты добиваешься своего, маленький засранец, - неуверенная улыбка скользнула на губах мальчишки. - Иди собирайся, только быстро!
- Ура!
Оуэн умчался в свою комнату. Ему не надо было собираться, он сложил вещи еще с самого вечера и был готов к поездке.

Большая Библиотека даже близко не поразила сердце мальчика, когда он вновь оказался на ее пороге. Его душа трепетала только от представления того, что ему предстоит узнать о центурионе, и в тайне он, конечно, надеялся, что его видение повторится и он сможет понять больше. Ведь после того случая он постоянно видел этот отрывок в своих снах, но никак не мог развить его до конца, чтобы все понять и увидеть картину в целом.
До зала Древнего Рима он почти добежал, не смотря на хмурые взгляды работников библиотеки. Но рыжего Оуэна ждало разочарование, сердце просто в пятки ушло, когда в зале с хмурым Марсом не оказалось вещей центуриона. Как же так? Он стоял как вкопанный и смотрел на бюст какого-то правителя, а перед глазами был старый стеллаж с мечом и доспехами. Мальчишка тихо заскулил, больше оттого, что сдерживал порыв злости, чем отчаяния.
- Вам чем-то помочь, молодой человек?
Рядом оказался седой мужчина, он был высоким и тощим, хотя слово "тощий" не так точно описывало его, тут скорее подходило "высохший". Когда-то яркие и насыщенные голубые глаза почти выцвели, на лбу были залысины, а тонкие губы потрескались. Но сотрудник библиотеки не выглядел жалко, он держался с прямой спиной и тоннами знаний во взгляде. Оуэн отшагнул назад, после весь сжался, быстро соображая, как объяснить этому человеку, что ему надо.
- Тут раньше, - начал мальчик, поджимая губы и стискивая в ладони ручку от наплечной сумки. - В этом районе стоял стеллаж с доспехами и мечом центуриона, его звали Марс... Сейчас!
Оуэну было жутко стыдно, что из-за волнения и страха он забыл имя центуриона, чью историю жизни он пришел сюда узнать. И стыдно было именно перед этим высохшим мужчиной, ведь все его соки жизни были потрачены на то, чтобы в глазах были тонны этих знаний, а он, Макалистер, просто забыл.
- Марсселус Люпиус Маннаро - так, молодой человек? - работник библиотеки благосклонно улыбнулся ему, и он перестал рыться в своей сумке. Их взгляды пересеклись, и Оуэну пришло короткое видение о черноволосом мальчике, долговязом, с острыми углами локтей и коленок. Этот мальчик каждый день прибегал на работу к отцу, не хотел носиться по дворам Лондона, ему были скучны его сверстники, и только книги, манускрипты и пергаменты в неровном свете свечей дарили ему наслаждение. Мальчику нравилось смаковать новыми знания так же, как рыжему Оуэну. Еще секунда и сам волчонок понял, что работник узнал в нем себя. Несомненно, ведь именно это узнавание вызвало такую мягкую улыбку. На душе стало спокойней: достаточно только рассказать о том, зачем он здесь, и Оуэн получит все, что ему надо.
- Итак? - подгоняет его мужчина, улыбка стала шире.
- Сэр, вы правы, я говорю именно о вещах центуриона Маннаро. Понимаете, я пишу о нем школьный доклад и мне хотелось ближе и более подробно рассмотреть его личные вещи, но их тут нет. Что вы мне посоветуете, сэр? - голос Оуэна стал более уверенным от улыбки седовласого мужчины, он знал, что тут его поймут. В конце концов, это библиотека и сюда приходят за знаниями, а не за беконом и пивом.
- Я посоветую вам, молодой человек, проследовать за мной. Доклад - это очень важное дело, и для него я с удовольствием предоставлю вам некоторые архивные записи о Древнем Риме, центурионах, военной стратегии Древних Римлян и, конечно, о самом Марсселусе, - мужчина развернулся, заложив руки за спину, и направился к массивным дверям, выводившим из зала. Оуэн буквально подскочил на месте от услышанного и тут же засеменил следом, придерживая сумку одной рукой и сжимая свое пальто в другой.
- Только… - вдруг выдал Оуэн, совсем осмелев. Мужчина тут же остановился, оборачиваясь на лестнице и сверля мальчишку выжженными глазами; его брови чуть приподнялись, а руки были все так же заложены за спину, - я бы хотел еще увидеть доспехи и меч, если это возможно.
Мужчина улыбнулся и легко пожал плечами, в ответ он сказал только "посмотрим" и продолжил спуск по черной лестнице. Мальчик больше не говорил, он только сильнее сжимал ручку сумки и пытался унять сердцебиение, которое участилось от волнения. Он выпросит доспехи. Он все просмотрит до конца. Переживет это видение вместе с центурионом!

Под мягкими детскими ладонями скользили листы заметок работников библиотеки. Седой мужчина предоставил Оуэну интересные записи о Древнем Риме, а также перед ним теперь лежали доспехи и меч центуриона. Рыжий мальчик обещал не трогать их, но искушение столь сильно, что бороться с ним почти невозможно. Короткие тонкие пальчики с грязными ногтями почти коснулись ручки меча воина. Оуэн тут же оглянулся, прислушиваясь, точно зная, что в помещении он один, и после короткого взгляда на выдавленный на теле меча знак волчонок решился - быть.
Кожа оказалась теплой и тут же мягко врезалась огромной гаммой ощущений в разум мальчика.

И вновь – запах сухой травы, удушливый запах пыли, щекочущий ноздри, сухой воздух, бьющий по чувствительному волчьему нюху. Ступня, обутая в кожаную сандалию, врезается в землю, отчего она идёт трещинами буквально под следом, а солнечные лучи лезвиями разрезают столпы пыли. Мышцы ног напряжены до глубоких впадин, на ступнях от пальцев ног к костяшкам тянутся нити пульсирующих вен. Свист – это обоюдоострый короткий меч разрезает воздух. Гулкий шлепок – юбка солдата врезается в бедра после того, как тот оборачивается вокруг своей оси. Грязные узловатые пальцы, смыкающиеся на рукояти меча, перемотанной красной кожей. Кричащие огромные вороны застилают собой небо, указывая, где разворачивается бой. Меч еще раз проворачивается в широкой ладони, набирая требуемую инерцию. Сухая земля скрипит под ногами центуриона, навалившегося на нее всей своей массой. Дикий крик оглашает поле боя, с шлепком и хрустом меч выходит из бедра противника, ещё один замах со свистом – и голова кричащего слетает с шеи, окропив сухую землю кровью.

Меч проворачивается в руке, хотя мальчик никогда до этого в своей жизни не держал его в руках, палка по легкости и вовсе была несравнима. Но Оуэн знал, как держать оружие, чувствовал, как оружие было податливо и как на его ногах вздуваются вены, напрягаются мышцы и как в нос ударяет запах травы и пыли в придачу с железным ароматом свежей крови. Он сжимает свободную руку в кулак.

Когда копье противника пытается прошить тело центуриона насквозь, на помощь приходит прочный щит, которым центурион успевает прикрыться и тут же отбить атаку в сторону. Сасанидиец тут же откидывает свое копье и выхватывает меч, который мгновенно оценивает цепким взглядом центурион. Он знает, что этот меч не чета его и что бой закончился уже тогда, когда он решился напасть на центуриона. Это Оуэн знает тоже. Быстрая схватка, лязг железа и искры. Центурион очень жесток в действиях, но у него нет бреши в обороне, и разница в силе между сражающимися мужчинами сразу заметна: в том, как прогибается от ударов перс и как быстро отходит от нападок римлянин. Бой окончен, а обоюдоострый клинок выскальзывает из свежей раны, нанесенной между складок нагрудника, несмотря на кольчугу.
Вопреки тому, какой стоит гул на поле боя, как сильно застилают разум запахи крови, все пространство замирает, когда поле боя поражает не рев, но визг. И земля дрожит под ногами, и даже все схватки замирают на время, потому что на поле вывели боевых слонов. У них броня и толстая кожа, с них удобней обстреливать противника, и это создает большие проблемы в борьбе с сасанидийцами. Оуэн слышит, как центурион усмехается. Меч уходит в оттягивающие бок ножны, а ладони римлянина теперь сжимают длинное копье, которое еще недавно было в руках его противника. А после продолжается бой - с еще большей яростью: оружие так и норовит раздробить кости, разорвать глотки и выпустить всю кровь из противника, и нет значения, кто противник, ведь главное, чтобы оружию давали упиваться кровью. И только одно оружие на этом поле боя точно знает, кто его хозяин, и подчиняется только ему. Оно сейчас отдыхает, только для того, чтобы потом вновь ворваться в гущу событий и устроить жатву для своего хозяина. А пока резкий свист, казалось бы, в никуда возносится к небу, и тут же слышно зычное ржание гнедого коня.
Он черный, казалось, что из-под его копыт вылетают тени подземного мира, глаза гнедого налиты кровью. Его бока переливаются под тусклым светом солнца, едва пробивающееся сквозь стоящую пыль на поле боя. Кажется, что конь никого не замечает, кроме центуриона, призвавшего его на поле боя, оттого он лягается из последних сил, прорываясь к хозяину. Центурион вскакивает на коня, даже не давая ему возможности притормозить, и тут же с силой сжимает бока гнедого, подгоняя вперед, на слона, орудующего своими бивнями во всю и прокладывающего верную дорогу к победе армии сасанидийцев. Чувство невесомости и сильного, полного жизни тела коня проняло Оуэна, он на мгновение замер и поднял глаза.

Он сжимает листы своего доклада, но ладони все еще ощущают жар рукояти меча центуриона. Сколько дней прошло, как он покинул Большую Библиотеку? А видение все так же не оставляет разум мальчика, ему хочется возвращаться вновь и вновь в чудной мир воин Древнего Рима. Весь класс смотрит на Оуэна выжидающе вопросительно, он прервался на самом интересном моменте, учительница деликатно кашляет в кулак, вырывая мальчика из его грез, а в ушах он слышит, как фырчит гнедой конь центуриона.
Его грива развивается на ветру так, что кончики жестких волос достают до лица наездника, и теперь ко всем запахам присоединяется еще один, конский, но именно этот запах почему-то ассоциируется с силой, энергией и победой. В руках нет уздечки, потому что наездник сжимает в них копье и просто мчится на слона, который яростно освобождает пространство от воинов Древнего Рима вокруг себя. Сознание мальчишки падает с коня, его относит в сторону, к земле, а после резко вверх к воронам, которые видят все приближающееся столкновение: гнедой и слон - лоб в лоб. Кто из них окажется более бесстрашным? Сидящие на слоне персы вскинули луки в сторону мчащегося на них центуриона, но он уже слишком близко, и сам слон мешает им хорошенько прицеливаться.
- В истории говорится, что центурион Марсселус Люпиус Маннаро был равен по силе слону, так как не раз отмечались его славные победы над этим диким для древних римлян животным, - Оуэну кажется, что его голос звучит слишком глухо, бесцветно, он сильней сжимает листы бумаги и вновь окидывает взглядом класс. Голубые ясные глаза волчонка горят, видят ли его слушатели все так, как видит лично он? Понимают ли они вообще, о чем сейчас идет речь? Кто-то скучает у окна, но большинство смотрит на рыжего мальчика так, как ему надо - заворожено, приоткрыв рты, не смея заговорить и пошевелиться. Вон даже задира Френк, с которым у Оуэна особые счеты, смотрит такими глазами, как будто лично видит все, что подарил волчонку меч центуриона. Макалистер улыбается и продолжает говорить - живее, бодрее, громче, в такт нарастающим действиям в фактах. - Но я считаю, что дело было вовсе не в силе центуриона, а в том, как он ее применял.

Грудь черного коня идет ходуном, все мышцы его тела сейчас напряжены до предела - это видно по вздутым икрам; по тому, с какой силой разлетается пыль и сухая земля; по тому, как сильно сжимает ногами бока центурион. До слона остается не так много, и с каждой секундой, с каждым скачком коня и шагом слона это расстояние сокращается. Внезапно центурион вскидывается, отрываясь от шеи коня. Его заносит назад, кажется, что сейчас он упадет, но центурион не поражен ни стрелой, ни копьем – может, потерял равновесие? Блики солнечных лучей проходят по позолоченному нагруднику панциря, отражается на шлеме с красной щетиной и хвостом, звездой сверкает на кончике занесенного копья в напряженных руках римлянина. На минуту все поле боя замирает, показывая красоту сражения со всех сторон: летящие по небу стрелы, кричащие в агонии воины, черный гнедой, зависший над пересохшим полем в прыжке; склонивший голову слон, на бивне которого повис очередной римский легионер. Костлявые пальцы центуриона расходятся в стороны, отдавая последние импульсы и силы копью, со свистом рвущее воздух и несущееся вперед. Острие копья вонзается в переносицу слону, и до того, как животное еще заходится в агонии, центурион успевает соскочить с коня прямиком на хобот слона и с невероятной ловкостью взобраться по копью, застрявшему в толстой коже, туда, где сидят лучники персов. В эту же минуту в бой вступает меч центуриона, который с легкостью и готовностью выскальзывает из ножен и несется навстречу врагу - разя, разрывая, уничтожая до самой души.
Слон встал на задние ноги, вопя от боли и шатаясь из стороны в сторону, но, кажется, центурион не обращает внимания на эти неудобства, он с уверенным взглядом победителя сражает своих противников. Когда слон падает на землю, придавливая под собой воинов, как персов, так и римлян, центурион оказывается неподалеку, но на ногах, и вновь призывает своего гнедого резким свистом. И конь готов, он несется к своему хозяину, чтобы вместе с ним выиграть этот бой, вместе с ним принести еще одну поразительную победу Древнему Риму. И меч в руках центуриона ликует от того пира, что устроил для него владелец, от количества голов, что ему было позволено отсечь в этом сражении.
Нагрудный панцирь центуриона вновь ловит лучи пробившегося сквозь пыль солнца, когда он делает глубокий вдох и вскакивает на подоспевшего гнедого. Свет поднимается от груди по плечу, перетекая на шлем и вознесенный к небу меч. Центурион призывает воинов Рима идти только к победе, показывая силу и мощь Империи на собственном примере. Впереди еще десятки слонов, еще тысячи персов и целая война, которую они обязаны выиграть для императора, для Империи!
Сухая земля и трава разлетаются в стороны, когда мощные ноги коня врезаются в нее со всей силы, по икрам и голеням вьются нити вздувшихся вен, шкура животного блестит от пота, а его круглые бока с силой сжимают ноги центуриона, на которых появились впадины напряжения и синеющие жилы. Одна широкая ладонь ловко сжимает уздечку в руках, но гнедым не надо управлять, он знает свое предназначение и несет вперед своего хозяина. Ветер рвется от встречи с клинком обоюдоострого меча центуриона, ветер свистит и подпевает победоносцу. Ладонь никогда не устанет сжимать этот клинок, центурион никогда не устанет побеждать. Красный хвост его шлема мечется из стороны в сторону, когда он несется вперед, а на шее мужчины тропами вены, ведущие к напряженным желвакам, к раскрытому в крике рту. По вискам градом пот, в синих глазах яростный блеск и жажда крови, обнажены острые резцы. Взмах. Голова перса в сторону. Конь не тормозит, бодая обезглавленное тело, и несется дальше. Вглубь сражения.

Оуэн замолкает. Его пересохшие губы даже легко потрескались, а в горле как будто была тысяча раскаленных иголок, которые не давали спокойно сглотнуть. Так много и так яро Оуэн еще никогда не говорил, ему нравилось чувство эйфории, которое он получил вновь, пережив все видение от начала и до конца только в классе. Все было настолько ярко и четко, что порой он не различал, где реальность, а где картинка видения, а еще было даже жаль вернуться в настоящее, хотелось похлопать по шее гнедого, сжать в руке меч - но это был не Оуэн, отчего становилось немного тоскливо. Одноклассники тяжело дышали, наконец позволив себе завозиться и расслабиться. Оуэн не ожидал, что произведет на них такое впечатление своим рассказом, но был очень доволен, что ему это все же удалось. После одобрительных слов учительницы рыжий мальчик вернулся на свое место, еще сжимая в руках листки с собственным докладом и ошалело смотря в стенку. Под ногами дрожала земля оттого, что когда-то давно к центуриону, несущемуся вперед на гнедом, приближалась конница его легиона, а навстречу неслись слоны персов. Все было так давно, отчего было неимоверно обидно, но в то же время легко и светло. Что это не он, что это не сейчас.
Мальчик посмотрел на исписанные мелким и неровным почерком листы, в углу последнего красовался перерисованный с меча символ. То, что символ был колдовским, Оуэн знал наверняка, ему даже не надо было показывать его деду или отцу, чтобы те это подтвердили. Мальчик подпер голову рукой и незатейливо прорисовал символ пальцем несколько раз, потому что слушать других он не мог, как бы ни было для него стыдно, ведь его слушали. Но он все еще был в истории центуриона и никак не мог понять, выжил тот или нет? Ведь в истории упоминания о нём прерываются, и этого узнать невозможно. Еще один повтор незамкнутой восьмерки, изгиб причудливой линии на хвосте.

Ножны со спрятанным в них мечом приятно оттягивают бок центуриона, он идет по полю, располагающемуся на юге от развернувшегося сражения. Трава тут достает до поясницы, несмотря на то, что в округе уже третий месяц стоит засуха. Пальцы сомкнулись на колоске, ощущая его мягкую податливую поверхность, и с легкостью вырвали его. Центурион зажимает в зубах колосок, предварительно его пожевав, и опускается на землю, устало выдыхая и закидывая руки за голову. Он ложится в высокой траве и наблюдает за плывущими по небу облаками. Пока с поля боя собирают тела погибших товарищей и добивают последних противников, у него есть время отдохнуть. Где-то совсем рядом слышится фырканье коня - это пасется гнедой. Центурион улыбнулся и прикрывает глаза.
- Марсселус! Марсселус! – кричит кто-то в стороне. - Покажись, волчара, я тут такую штуку нашел, ты будешь рад!
Римлянин тяжело выдыхает и с заметной неохотой поднимает руку вверх, обозначая шедшему по полю товарищу свое местоположение. Шелестит трава, и вскоре над ним нависает ухмыляющаяся рожа.
Рожа перемазана в грязи и крови, где-то на роже были царапины и неглубокие раны, но ее обладатель все равно ухмыляется оттого, что нашел, и оттого, что этим сейчас будет делиться со своим другом. Центурион приподнимается на локтях, следя за садящимся рядом товарищем.
- И что там у тебя, Юлий?
- Окосеешь от счастья, сейчас только достану, - Юлий кидает перед собой походную сумку и начинает в ней копошиться. Он грузный и тяжелый парень: даже для того, чтобы окинуть его взглядом за один раз. На фоне Юлия даже высокий и широкоплечий центурион выглядит утонченным, но ничего не смущало Юлия, особенно второй подбородок. Вскоре в огромных ладонях оказывается удивительное изделие из кости. Римлянин быстро подхватывает из рук Юлия эту безделушку и заглядывает в небольшую чашечку, принюхиваясь и сдерживая порыв чихнуть. Он видел такие всего раза два, персы кладут туда особую темную смесь, после поджигают и курят - процесс был до конца непонятен римлянину и его смысл тоже, но сама вещь ему нравится.
- Я оставлю себе? - спрашивает он у Юлия, с нескрываемым интересом рассматривающего вещицу в руках центуриона.
- Никаких проблем, друг, я тут еще парочку таких нашел, так что одну тебе могу подарить.
Римлянин широко улыбается, ложась обратно на траву и поднимая перед собой предмет, чтобы продолжить его рассматривать.
- Славная битва, - говорит Юлий, сидя рядом и все так же роясь в своей походной сумке. - И ты слона того красиво убил, можешь учить молодых легионеров методу убийства слонов от Марсселуса.
Юлий смеется, а центурион только слабо улыбается в ответ, где-то в стороне вновь фырчит гнедой. Пахнет сухой травой и непонятной смесью из изделия персов. По небу проплывают облака, его отец назвал бы их вестниками перемен, уцепившись за малейшие детали вихрей на пушистых боках облаков, а Марсселус сказал бы ему, что это всего лишь зависть Богов оттого, что они не способны на его деяния.
На кого Марс сделал ставку в этот раз? Поддержит ли своего сына?

- Оуэн! - Мальтр буквально стягивает рыжего волчонка со стула. - Ну, пошли уже домой! Сколько можно сидеть?
Звонок давно прозвенел, а класс опустел. А в голове мальчика остался единственный вопрос - на кого же действительно тогда поставили Боги Древнего Рима?

@темы: <3, джек, перепост, дартъ

---

это вообще беда т_т

29.12.2012 в 21:56

Пишет  |Иероним|:

котейка с 2 лапками (

@темы: перепост

---

29.12.2012 в 08:52

Пишет  old irish whiskey:

#мимими

Милота

И еще одна милота

@темы: Картинки, <3, перепост

---

немного укура с эквиума

- Себастьян, ты свинья, - покровительственно сообщил мужчине преступник, словно это было важным событием. Он улыбнулся, подошел к нему, забрал себе огромный кусок пиццы и, жуя его, сел на пол прямо напротив Морана и радостно фыркнул.
- Нет лучшего способа взбесить придирчивых официальных мексиканских мафиози, чем притащиться в их страну налегке и с видом туристов. Даже у нас бы такого неуважения не потерпели, - мурлыкнул он и притих на некоторое время, сосредоточив весь свой интерес на куске пиццы.
- Не без интересное развитие событий, - Моран опять выгнул бровь, - на меня опрокидывается, мной же принесенная пицца, и затем меня же называют свиньей, - Себастьян возвращается к футболке, досадливо теребя ее край.
- Это ты во всем виноват. Это ты виноват в взрыве на Харви - роуд. Это ты виноват в поджеге госпиталя Святой Елены. Это ты виноват в падении курса доллара. Это ты виноват в том, что я испачкался. И ты будешь виноват, если нас пристрелят эти пуритане.
Мориарти склонил голову на бок, а по щеке его, как по мановению, стекла трагическая, скупая мужская слеза. Он сцепил пальцы в замок и глубоко выдохнул, приложив руку к груди.
- Черт возьми, я столько комплиментов не слышал даже на Рождество, - выдохнул он и фыркнул, отвернулся и подошел к шкафу, - боже, я закажу тебе такую же, хватит дергаться. Если бы я знал, что ты так привязываешься к неодухотворенным предметам, назвал бы себя мистером Расческа. - он повернулся с новой футболкой - для Морана, конечно - и протянул ему ее. - Если нас пристрелят эти пуритане, будешь виноват ты, потому что на мне - вывести их из себя, на тебе - спасти наши задницы.
- Ой, ну не начинай, актер, - Себастьян поморщился и замахал руками, видя с театральным мастерством выжатую слезу, - и так тошно.
- Спрашивать, почему именно расческа не рискну, - Себастьян встал с кресла и взял протянутую ему, а главное чистую майку. Развернув белоснежный сверток, снайпер в два счета стянул с себя грязную одежду, надевая свежую.
- Я свое дело знаю, - Моран мгновенно посерьезнел, - они нас тупо не догонят.

@темы: ХD, <3, Цитаты

---

27.12.2012 в 23:07

Пишет  Элайджа:

Снег

@темы: Картинки, <3, перепост

---

мой любимый бро

мой бро обнаружил паука над моей частью кровати. я:
- ты не хочешь поспать на моей части сегодня?
- ты чо, охренела?
- ты должен меня защищать!
- от чего?
- ...этот паук придет ночью и сожрет меня.
- ты че, дура? этот мой друг, он тут всегда висит. Его зовут Саймон. Эй, привет, Саймон! - пальцами щелкает и указывает на него, - видишь, он тоже мне так показал! всеми своими клешнями!

@темы: ХD, Семья

---

и тут сказка в моих глазах превратилась в пи...конец

@темы: Картинки

---

24.12.2012 в 22:11

Пишет  Элайджа:

Новогоднее настроение

@темы: <3, перепост

---

всегда считала странным тот факт, что на ролочке по нацистам мне как мятежнице ставят плюсики исключительно ССовцы 8DDD

@темы: ХD, ?, Люди

---

иногда мне кажется, что я пропускаю сквозь себя слишком много. как будто в Алисе. Какие-то части тела выросли, другие не поспевают. Так и я - какая-то часть меня соображает и растет, а вторая еще не успевает. как будто я тороплюсь, но я же вроде не пытаюсь.
мне кажется, что я пытаюсь охватить больше, чем могу сейчас. как будто я пропустила сквозь себя много всего, и теперь не знаю, как упорядочить.

@музыка: АукцЫон - Падал

---

31 способ развить творческие способности

1. Подбивайте свои счета без помощи калькулятора.

2. Добейтесь одинакового владения обеими руками. Заставляйте себя делать письменные заметки, набирать номер телефона, резать мясо недоминирующей рукой.

3. Прочтите первых десять страниц бульварного романа. Завершите эту историю сами.

4. Раскладывая на обеденный стол салфетки, сворачивайте их в причудливые формы.

5. Сидя в транспорте, замечайте номерные знаки соседних автомобилей, без бумажки суммируйте Цифры, результат возводите в квадрат, а потом делите на семь.

6. Смотрите телевизор с выключенным звуком и пытайтесь понять, что происходит на экране. Сочините свою историю.

7. Направляясь в магазин за покупками, не делайте список требуемого.

8. В следующий раз, когда сядете играть в бридж или покер, следите за сданными картами, не перекладывая свои по мастям.

9. Вырежьте из журналов несколько фотографий: рисунки отдельно, подписи к ним отдельно. Перемешайте всё и распределите подписи к карикатурам наугад. Получилось что-нибудь интересное? Не наталкивает на мысли о новой подписи или новой карикатуре?

10. Делайте перечни подпроблем, на которые можно разделить сложные проблемы.

11. Каждый день открывайте наугад словарь и прочитывайте страницу целиком, с примерами.

12. В следующий раз, когда доведется попасть в незнакомый город, не берите с собой карту. Читайте дорожные знаки и указатели. Попробуйте определить, у какого местного жителя можно спросить дорогу.

13. Придумайте новое блюдо из остатков, которые можно собрать в холодильнике, и припасов, застрявших в укромных уголках кухонных шкафчиков.

14. Прочитайте что-нибудь из выученного наизусть, но с конца.

15. Всюду носите с собой карандаш (или ручку) и бумагу. Сидя в метро, в приемной своего врача и т.д., зарисовывайте всё, что видите. Не обязательно работать на персональную выставку в Эрмитаже. Зарисуйте, например, кофейник, поставленный на корешок депозитного чека. Нарисуйте стул на полях журнала. Попробуйте изобразить все его четыре ножки в пространственной перспективе.

16. В следующий раз, когда сломается какой-то предмет кухонного или садового инвентаря, не торопитесь покупать новый. Почините его или сымпровизируйте какую-нибудь замену.

17. Удовлетворяйте свое любопытство. Если вы чем-то заинтересуетесь, посмотрите в справочниках, позвоните кому-нибудь, спросите.

18. Придумайте хотя бы десять способов использования треснутых чашек.

19. Начните изучать иностранный язык.

20. Будьте смелы в любом деле. Добавьте, например, макароны в консервированную фасоль.

21. В каждом четвертом походе в гастроном кладите в свою тележку только те продукты, которых до сих пор не покупали.

22. Делайте анаграммы из слов, увиденных на дорожных знаках.

23. Вспомните и перечислите письменно все предметы одежды, которые висят в вашем шкафу в спальне.

24. Рассмотрите какое-нибудь рекламное объявление в журнале или газете. Подумайте, что бы вы улучшили в его графическом оформлении? Придумайте новый рекламный лозунг для этой продукции. Предложите лучшее коммерческое название.

25. По меньшей мере раз в день усиливайте приток крови к мозгу, стоя на руках, свесив голову с края кровати или долго завязывая шнурки в наклоне, не сгибая коленей.

26. Практикуйтесь в измерениях объема и веса на глаз, когда готовите пищу.

27. Если ваше домашнее животное незатейливо зовут Тузик, Мурка или Жучка, постарайтесь придумать новое имя, более подходящее ему по характеру. Попробуйте экспериментировать с прилагательными или глаголами. Если осмелитесь, то переименуйте и своих детей.

28. Перечислите как можно больше слов, оканчивающихся буквами «ция».

29. Сделайте краткий конспект рассказа из какого-нибудь литературно-художественного журнала.

30. Приучите себя просматривать содержание и указатели каждой научной, научно-популярной или учебной книги. Примечайте также имя автора.

31. Наметьте цели и составьте план действий на следующие пять лет в отношении чего-то серьезного: служебной карьеры, воспитания ребенка или выращивания сада.

---

Я ЦАРЬ ГОРЫ БЛЯТЬ!!111(С) ШО

короче. ахуенно. это было ааахуенно :DD
как же я соскучилась по вам, ребяяят. ваще. блин. прелесть.
Запомните: НИКОГДА не ложитесь спать, положившись на то, что мама вас разбудит. Нихрена не разбудит. Блин, чо я с этим будильником-то так лоханулась?.. Так вот. Встаю я, значит. Час дня. А мне на час надо уже быть в центре. ИСТЕРИКАПАНИКАБЛЯТЬЧОДЕЛАТЬЧОДЕЛАТЬМАМА
Два часа я доебывала родителей. Сперва я не могла говорить из-за долбаного зуба. Потом я не могла найти зубную щетку, потому что мой милый малый бро решил ее спиздить! Потом я на щетку добавила не пасту, а шампунь... А потом очень оделась. Одела, блять, джинсы, лифчик и вышла. Сверху еще, конечно, куртку. Папа меня чуть не убил и поехал назад, я надела свитер с оленями свой. Но он меня не спас, потому что опоздала я на два часа (папа еще в поле высадить пытался меня, разозлившись х) ).
И тут я пришла.
Нет, ну, я заслужила, да. Первый раз,когда парни схватили меня и потащили в сугроб, я почти не дергалась. Ладно, вру. Дергалась :DDD Полежала я там.
Но, своими усилиями, мне удалось свалить на снег Ксюху, сесть верхом и орать на весь центр "Я ЦАРЬ ГОРЫ!!1". Гуляли мнооого. И в снегу и под кем-то постоянно оказывалась я х)) Кажется, даже судьбой сегодня предначертано было постоянно проползать между ног Вани. А еще он, кажется, решил, что я неплохая подушка D Хм-м-м. О. Вика же выбрала самую лучшую тактику. Она называется "я тут посижу, а вы пока деритесь, лолъ". Потом у Кости внезапно оказались бенгальские огни, и мы стояли вокруг кучи снега и хороводиком так ходили кругом вокруг снежка (огни воткнули в снег). Потом я бегала за Шерлоко-Ваней и орала "I`LL BURN YOU", обнимашилась с девками. Получила огромнейший рецепт...эээ...о. да. Сериалов. Костя советует "Доктора Кто", Ваня и Вика - "Сверхъестественное", Коля предложил свалить с ним на военную реконструкцию по второй мировой, а Ксюха...она просто Ксюха х)
Потом мы какого-то хрена стояли в темноте перед зеркалом у Вики дома и вызывали кровавую Мэри (ну, я не вызывала, я визжала х)) . и конечности. Я так замерзла, что до сих пор болят пальцы, хотя я лежу в тепле и ловлю кайф. Кстати, пришла домой. Обнаружила,что так мне не согреться, взяла в чашку суп, залезла в горячую ванну и валялась. Одновременно поужинала и отогрелась х) Теперь в окружении одеялок и книжечек радуюсь.
Сегодня у меня, оказывается, день ангела (сама не в курсе была) - папа купил мне ГОЛДИНГА УРА УРА УРА!!11
И пришел подарок от Джима. ДАДАДА. Спасибо, милый :3 Отлично просто, рад, что по даблджеевской символике катит. Буду читать.
Картинушка ваще прелесть х) Идея классная

@темы: Житие мое