ему не нужна американская женааа~

[dosvidosfantasy]

Вчера вечер был мозговыносной. Cьездили к папиным родственникам по бабушкиной линии. Дядя Витя - прямо ну чудесный человек, но из-за болезни ногу потерял. Он инвалид давно, его жена тоже. Дочь у них, Надя, родила девочку Олю, я ее крестная. Какие страсти, однако Оо В общем, они приятные очень люди. Но кроме дяди Вити у моей бабушки была еще сестра старшая, Маша. Ее муж был губернатором/каким-то там управляющим/хз что Сибири. Но они все пропили. И вот, теперь, когда у дяди Вити проблемы, когда он уже сотню раз с того света являлся назад, они решили забрать у него квартиру(зато баба Маша живет ОДНА в трехкомнатной квартире, а ее дочь Таня не работает, хотя постарше моей мамы). Папа зол, мама злая. Я вникла в проблему и тоже разозлилась. Прямо какая-то пятиминутка ненависти.
К Насте приехали на маааало~. Мы даже не успели половину Крюгера глянуть. Это крайне печально. Зато она пообещала мне скачать Скайрим, а няш мне дала ссылку на него, и теперь я жду этого чуда! *о*
Вчера сделала пару набросков. Да, животные в виде людей. *ржет* На фотках, как всегда, не няшно получилось. Вообще, нарисовались жираф и панда с рыбкой~ . По правде говоря, они милые.
А еще мне в школу в среду. И там нет истории! Зато там есть зарубееежка *________*
Кстати, осмелюсь.

Дик/Лави. Эгоизм. R-ка.

У него были на удивление красивые и тонкие пальцы – помнится, Панда упоминал, что даже стыдно почти-солдату обладать таковыми. В конце концов, он не пианист и не художник, чтобы обладать легкой да изящной рукой.
Верно. Но он Книжник.
Разве это не удовольствие – касаться подушечками пальцев старых страниц, которых доселе так же касались сотни рук, судьбы которых проследить невозможно? Разве это не прекрасно – обхватить бледными пальцами рукоять молота, хрипло засмеяться и пойти в бой, на смерть? Да разве, в общем-то, это не приятно – скреплять со Смертью договор рукопожатием, имея такие пальцы?
Но Лави был безмолвен.
А еще он был болен – болен болезнью неизлечимой, тяжелой и невыносимой. От безысходности хотелось выть и даже – судя по всему – говорить стихами. Имя этой болезни было «эгоизм». И эгоизм этот был не сродни адекватному и человеческому. Это была болезнь тела и души. Эта болезнь имела его глаза, его ухмылку, его волосы. Она обладала тем же тембром голоса и теми же повадками, у нее были те же нужды и те же страхи(пусть скрытые, но они были).
Но у него была черная дыра.
Лави знал, что ни у кого более нет такой одержимости – Канда видел лотосы, Аллен – Ману, но только он, Историк младший, чувствовал свое проклятье просто-таки ФИЗИЧЕСКИ.
Когда он шел, он видел его рядом с собой. Он наклонялся и чувствовал ветерок, как будто рядом прошел кто. Он читал страницу на седьмой странице, а, не коснувшись ее ни разу, видел, что закладка сделана на девятой.
Дик всегда читал быстрее него. Панда говорил, что дело в навыках, но он, Лави, уверен был – дело в жадности. В алчности и желании познать все. Не это ли его погубило, так же, как и погубит его? Дик желал знать. Лави желает… чувствовать. Так, на смену 49-ому имени придет пятидесятое. Оно тоже будет желать чего-то до головокружения. Но Лави знал точно: лучше прожить год или два, нежели всю жизнь, не желая ничего. Верно, Дик?
Когда он начинал злиться, начинал сжимать его руку с чудовищной силой – и Лави вынужден был отступить. Хватка у Дика была железная – и это тоже алчность. Ведь эгоизмом болеет не только Лави. А еще он часто является ему, Лави, вот так вот просто, и он видит его так же отчетливо, как и Миранду, которая что-то ему обьясняет. Его касания реальные – так, Канда вопросительно изогнул бровь, увидев у него на запястье следы от синяков, но ничего не сказал. Оно и верно.
«Дик ревнивый, Юу. Очень ревнивый. И он, увы, реален, и плодом моей фантазии никак не является.
Я знаю точно одно. Когда появился я, Дик заболел алчностью еще больше. Потому что у него появилось новое желание обладать.
Мной. »

В день, когда его схватили за воротник форменного плаща и пригвоздили стене, запечатлев на губах мимолетный поцелуй, Лави был крайне уставшим. Миссия не являла собой нечто длительное или крайне сложное. Стыдно признаваться – акума второго уровня почти что не было, так что его и не потрепало толком. А вот недосып давал о себе знать. И, несмотря на то, что он был в Ордене уже второй день, ему не спалось. Именно поэтому он не сообразил как следует, когда лицо Канды оказалось предательски близко, а пальцы сжались на плечах не так жестко, как обычно. Он так и остался глупо глазеть перед собой, когда брюнет, очнувшись от собственных действий, исчез за углом. Все было быстро, смутно, размазано и отчего-то пусто. Не то чтобы поцелуй не понравился – отчего же, губы у Канды приятными были, а дыхание возбуждающе горячее. Но от поцелуя на душе заскребли кошки, и парню захотелось откинуть голову назад и завыть самым натуральным образом.
Тем не менее, он услышал шорох-другой, и вздрогнул.
Имена-то разные, а сознание во многом одно. И Лави уже знал, у кого сейчас внутри такая же необъятная черная дыра, как и у него. Но видеть и знать этого не хотел. Это нагоняло его, заставляя вздрагивать, делало из него раба самого себя, заставляло бояться даже собственной тени.
Парень резкими, но быстрыми шагами направился прочь. А позади раздались шаги – поначалу тихие, их можно было бы спутать с эхом собственных, но постепенно, по мере приближения, они становились все четче, и – Лави готов был поклясться – он уже слышал резкое дыхание очень близко.
Дверь пришлось захлопнуть резко – Лави казалось, что ледяные руки схватят его за горло вот-вот, сию минуту. Первые секунд десять рыжеволосый тяжело дышал, приводя расшатанные нервы в порядок. Потом он осторожно повернул ключ в замке, просто так, спокойствия ради – ведь Дика это не остановило бы, но раз он молчит – значит, успокоился. Наконец, отстранившись от двери, Лави устало выдыхает и делает несколько шагов к столу, но тут у него перед глазами резко появляется фигура одного с ним роста, мгновенно приобретая четкие очертания. Смертельно бледный, с сощуренными от скрытой ярости глазами, а улыбка широкая-широкая, болезненная. Лави вспоминает о том, кому он обязан этой улыбкой и едва не делает шаг к нему, но сдерживается. Нельзя давать своему эгоизму выходить за рамки. Именно поэтому он разворачивается уверенно, желая показать, что ничейный он, и шагает к книжному стеллажу.
Но не тут-то было – впервые, почти что впервые он чувствует прикосновение холодных пальцев к своему уху, шее, слышит как осторожно, но в то же время хищно он делает шаг. А после тянут за волосы, заставляя запрокинуть голову назад и выдохнуть сквозь зубы:
- Ты что творишь? – в глазах уже темнеет, и Лави мечтает, чтобы эта тьма оказалась вечной и безболезненной. Но какая прелесть в том, чтобы позволять ЕМУ так быстро отключаться, да, сорок восьмой?
«Если бы не сознание мое, и не страх мой, и не боль моя, он бы остался в плену собственных воспоминаний. Теперь – я в плену собственного кошмара. Реального, к сожалению, еще более реального и материального, чем акума. И – смешно, верно, отчего-то же так сбивается дыхание и улыбаться хочется горько, услышав: «То, на что имею право». И рваться хочется, и отдать тело, забирай его к черту, вырви меня отсюда, выпусти меня, черт побери!»
Хватка у Дика болезненная, а голос тягуче-ироничный – такой, что хочется спрятаться от этого голоса, зажать уши руками, да нельзя. Когда его опрокидывают на твердый, пыльный пол, сжимают запястья до боли и садятся сверху, ему не до этого как-то. Каждое слово, каждый вздох заставляет Лави воспротивиться всем своим естеством против этого, да только Дик садится сверху и касается его виска тыльной стороной ладони, больно сжимает горло и внимательно смотрит. А глаза отвести хочется, но тело двигаться отказывается – поэтому что-то свыше или сам Дик расслабляют удавку на душе Лави, и веки опускаются, а ресницы-то – светло-рыжие – подрагивают. Рыжеволосый не затравлен, но испуган, щеки бледны, а губы, чертовы алые губы, как-то маняще, невыносимо-контрастно смотрятся, и это вышибает мозги Дику больше чего бы то ни было. Любой, увидев зажмуренные в ожидании удара глаза, сбившуюся и приподнявшуюся рубашку, обнажающую худой живот, воротник ее, открывающий тонкую шею, дыхание рваное, приоткрытые губы, вряд ли сумел бы сдерживаться долго, тем не менее, Книжник выжидал. Тот, кто владеет, предпочитает испробовать, почувствовать свою власть полностью – это знали они оба, потому что это есть ЖАДНОСТЬ. Именно та жадность, которая захватила их давно – их все, все сорок девять личностей.
И Дик сейчас жаждет знать, жаждет видеть его эмоции. Поэтому голос, прозвучавший над самым ухом, какой-то отстраненно-холодный, и Лави хочется смеяться – ничерта это не возбуждающе, и не похоже на то, о чем пишут в книгах.
- Смотри на меня, - Историк – подлинный, не он, не Лави – говорит спокойно, смотрит пронизывающе, и потемневшие от злости и страха глаза экзорциста распахиваются мгновенно, сталкиваясь со взглядом изучающим. Ему было смешно – сколько книг изучил, сколько людей изувечил своей искривленной призмой человека-Историка, а его, эмоционального, полагающегося на чувства, до сих пор не хочет забросить на дальнейшую полку. Так и сидели секунд тридцать, смотря в глаза друг другу, через две призмы сознания – обе искаженные. И обе – алчностью.
Дик ничего не говорит, но, когда он наклоняется и смотрит в глаза человеку, являющемуся его отражением, Лави ощущает пустоту и боль. Глаза Дика сверкнули нехорошо, и Лави попытался протянуть руку и ударить того изо всей дури по щеке – рука в самом деле приподнялась, но, вместо того, чтобы обрушиться на щеку ударом, ложится на затылок и притягивает Дика к себе. Лави издает что-то среднее между всхлипом и смешком, потому что это сумасшествие – он теперь в самом деле подчинен. Бой за тело – проигран. Бой за душу – проигран. Бой за сознание – проигран.
Он проиграл все, за что можно было бы бороться.
Пальцы, касающиеся его щеки, медленно скользнули ниже, начиная расстегивать пуговицы, одну за другой, а горячие губы накрыли его собственные. Лави хотел было дернуться, но ощутил пульсирующую боль в висках, и прижался к Дику сильнее, углубляя поцелуй и проникая в его язык своим, целуя жадно и неистово, дожидаясь, когда рука, сжимающая горло, не ослабит хватку хоть немного. Ему приходится ждать секунд тридцать – сам Дик, издеваясь, на поцелуй не отвечает, а Лави только смущенно смотрит на него исподлобья, но тело его ему неподвластно. Ему кажется, что вот-вот, и совсем исчезнет малейшая разумная мысль из головы – только перед глазами будет стоять образ мрачного человека, чья жадность была направлена на ложный путь. Поцелуй обрывается, когда Дик, отстраняясь, рывком стаскивает с Лави рубашку и, подхватывая за плечи, чтобы не мешал стоящий неподалеку стул, буквально отодвигает его прямо по полу в сторону. Лави морщится, выдыхает тяжело, ощущая, как жутко ноют царапины на спине, но опять не может сказать ни слова. Дик к ласкам не склонен – для него, кажется, такого слова нет вообще – для него поцелуй – укус, прикосновение обжигающее, а любой взгляд, жест или слово – подчиняющее. Он касается торса Лави руками судорожно и быстро, желая удостовериться, что парень подается ему навстречу, задыхаясь и жмуря глаза в бессилии. Он касается губами соска рыжеволосого, поднимается выше и прикусывает кожу на шее только для того, чтобы услышать, как парень дышит рвано, как он шепчет едва слышно всякие глупости, которые Дик тут же запечатлевает в своей памяти – он жаден к разным мелочам, порой безумно смешным и глупым – но он их все запоминает. Лави шипит, ощутив на шее укус, вздрогнул от слишком сильной хватки на бедрах, но рука, легко дернувшая за волосы, напомнила, на каких правах они сейчас «беседуют». Он слышит, как металлическая пряжка ремня ударяется о холодный пол и ежится, когда остается просто-таки целиком обнаженный перед Диком – это придавало ему ощущения беззащитности. Кожа горела, воздуха, казалось, и вовсе перестало хватать – и Лави едва заметно побледнел, когда Дик поставил колено между его ног и притянул к себе. Осознав, наконец, что он соприкасается обнаженным телом с жесткой одеждой Дика, он улыбается криво – почему-то сдается, что тот желает оставаться целостным всегда и везде. Это такая детская, такая нелепая мысль, что все вокруг кажется вдруг таким нереальным… до тех пор, пока Историк не приспустил с себя брюки и не коснулся бедер ледяными пальцами. Лави хотелось сквозь сжатые зубы зашипеть что-то и вывернуться, но он только подался вперед и откинул голову назад, уже не чувствуя разгоряченной спиной неудобства пола – как-то не до этого было. Резкой вспышки сознания, желания возмутиться хватает на то, чтобы все-таки податься назад, невольно расцарапав ладони о проклятый пол. Но его тут же дергают на себя и – Лави невольно охает и всхлипывает – начинают входить. Приходится выгнуться, вспыхнуть еще сильнее и вцепиться в плечи Историка, сквозь сжатые зубы развести ноги и зажмурить глаза вновь, чтобы не чувствовать себя как редкий мотылек под пристальным взглядом коллекционера. Пальцы Дика наверняка оставят синяки на бедрах, а от жесткого, жадного, но какого-то нервного поцелуя, парень оказывается совсем не в состоянии сопротивляться. Он покорно подается вперед, навстречу, позволяя Дику войти целиком. Ему не дают привыкнуть, не дают сказать ни слова, и уж тем более не дают поддержку – на поцелуй Дик не отвечает. С каждым толчком Лави слышит нарастающий в висках стук, который медленно складывается в глухие, отчаянные, непреклонные слова:
Ты ведь мне принадлежишь.
И в каждом вздохе, который Историк срывает с алых искусанных губ, и в каждом нервном движении, которое тут же пресекалось, в каждом покрасневшем участке кожи, и в стонах беспорядочных, движениях неровных – во всем этом была безысходность, смешанная с чужой жадностью. И в том, как плечи его вздрагивали, и в том, насколько реальная боль, пронзившая его, была сильнее всех сладострастных обещаний и речей, о которых говорили другие, была боль не одного – но двоих. Одного – потому, что сердце билось как в клетке, и сам он рвался, трепыхался, не в силе сбежать, и второго – потому, что неправ он, вопреки собственным словам, вопреки собственному голосу, который отчетливо звучал в голове Лави, он проигрывал эту битву.
Ты ведь мне принадлежишь.
Все дело в самообмане.
Но ведь рано или поздно кто-то из проигравших все равно победит, а?


Когда Канда входит в комнату, видит съежившегося, забитого Лави, который свернулся клубочком на кровати, он замирает на миг. У рыжего лицо не заплаканное, но лучше бы он рыдал, нежели смотрел так. И в миг, короткий мог, когда мечник шагает у нему, угадывается то, чего нельзя было увидеть ранее в потемневших глазах брюнета. И Лави дрожит, искренне прижимается к теплому телу, обнимающему его со спины. И рыжих спутанных волос касается теплое дыхание, и на ухо непривычно осторожно шепчут:
- Не вернется он больше, - и расслабляются плечи под обычно сильными руками, и становится спокойнее. – Не вернется.
И, когда в комнате становится спокойно и уютно, что-то меняется неуловимо, но Канда, потерявший из-за влюбленности бдительность, не замечает этого. Из-под упавших на лицо рыжих волос смотрят настороженные, суженные, враждебные глаза – и улыбка на губах появляется хитрая, отвратная, гадкая, неестественная на лице Лави. И за секунду до того, чтобы схватить лежащий неподалеку нож, перед глазами у Дика, обретшего телесную реальность, проносится одна лишь мысль.
ПОПАЛСЯ.