Вот я это и сделала.

[dosvidosfantasy]

Сперва этот фик почти полностью удалился, ноут как обычно глюкнул. Потом еще что-то. Короче, этот фик сильно попортил мне нервы. Какой результат - ей-богу, не знаю.

Автор: джентельвумен.
Бета: линька.
Фэндом: Шерлок (BBC)
Персонажи: Себастьян Моран/Джон Ватсон.
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Драма, Songfic .
Предупреждения: OOC
Размер: Мини, 4 страницы.
Статус: закончен.
Саммари: Чего на самом деле не хватало Джону Ватсону.
От автора: Я вообще не думала, что это напишу. До сих пор это кажется мне бредом укуренного человека, но.
Зря я, что ли, нервы себе этим трепала?
Этот пейринг МОЖЕТ быть обоснован. Но, по-моему, он чересчур жестокий по отношению к героям.
И песня подобрана к фику не случайно - отношение к войне у меня действительно такое. И я думаю, что тяга Джона к войне - не просто тяга к адреналину. Тут стоит нечто гораздо более глубокое, мешающее ненавидеть все, что отправляет тебя туда. Да, я понимаю, что Джон пошел на войну добровольно - но это ровным счетом ничего не значит.

Они оба курят. Джон всегда клялся, что это не его привычка, но когда Моран протягивает сигарету, оно получается как-то само. То, что курение успокаивает – вранье, говорит обычно Джон. Моран соглашается. Сам ритуал курения – вот что помогает привести мысли в порядок.
Это помогает забыть о безысходности.
Тебе объяснили кто твой друг, а кто враг,
И ты купился, ты поверил, дурак.
Кто же знал, что пропаганда войны – настолько грязное дело.
- Джон, кем ты станешь, когда…ну, когда все это закончится?
Он смотрит на то, как дым растворяется в серости неба, откидывает голову назад. Он не знает, что делает тут. Прямо здесь и сейчас. Единственное, что есть – не удушающая жажда, не тошнота пустыни. А Себастьян, сидящий под боком. Высокий, жилистый, мощный. И – как и обычно – молчаливый, изъясняющийся несколькими фразами.
Но те, что отправляют тебя в последний бой,
Не станут умирать рядом с тобой.
- Врачом, – Джон усмехается горько. Во рту отвратный привкус песка, пальцы сухие, короткие волосы неприятно ерошит такой же сухой ветер.
Страна эта какая-то…вся сухая. Выжимает из людей целиком все – сочувствие, мысли, желание помочь. И все дерутся в жажде за что-то, так и подыхают. Ни за что. Не сообразив, что теперь уж это война за право быть человеком. Моран когда-то так сказал. Джон удивился, но ничего не ответил. А потом понял, что, пожалуй, оно и правда.
Они не пойдут с тобой в тот мрак,
В котором ты и в котором твой враг.
- Знаешь, это как…
- Как оправдание, - они говорят это одновременно. Одновременно затягиваются. Джон прислоняется плечом к крепкому плечу Морана.
Когда его целуют – жадно и грубо, отбросив сигареты куда-то подальше (а смысл-то? Ощущение все равно остался на губах), путаются пальцами в отросших за время неудачных вылазок волосах, вторгаются в его рот горячим языком, вкус песка сцеловывается. Но Джон по-прежнему видит глаза убитых мальчиков, которые просто попались под руку талибам. Мертвые детские глаза преследуют его всегда. Может, Моран поэтому его и целует так яростно?
Они всё узнают из программы новостей,
В которой покажут плачущих детей.

Джону не идет короткая стрижка. Все ему говорили об этом. Слишком резкие черты лица, он кажется чересчур взрослым. Когда он выходит на улицу только-только после посещения «стилиста», как его шутливо-мрачно называют здешние парни, он видит сидящего на ступеньках парня.
Они одного возраста, у него ярко выделяющиеся скулы, худощавое лицо. Джон бы сказал «несчастное». Но тут Себастьян Моран щурится, оборачивается к нему целиком. И Джон видит болезненно-яркие зеленые глаза. Смотрит на светлый ежик волос, подходит.
И вот ты уже побрит наголо,
Даже взгляд поменялся - стал таким наглым.

- Тебе идет, - ухмыляется впервые увиденный парень. У него тонкие, не очень красивые губы, которые завораживающе-странно изгибаются. Будто он никогда не улыбался до этого. Джон садится рядом с ним, чувствует, как волосы ерошит ветер.
Им всем надо научиться заново улыбаться. Двигаться. Дышать. Тут все не так. Надо дозировать счастье.
Но стоит ли это слёз твоей мамы?
Твоя жизнь равна девяти граммам,
И они уже летят, летят тебе навстречу,
Может даже не убьют, просто покалечат.
Мать о Джоне не плачет. Отец тоже. Они не отправили ни одного сообщения, не пытались дозвониться.
Зато была Гарри. Сильная, уверенная Гарри, которая всегда над ним смеялась.
- Джон. Джон. Я тебя люблю, вернись, пожалуйста, - стонет, всхлипывает она в трубку. Джон не может. Даже если бы хотел. Представляет, как она размазывает по лицу слезы, молчит.
Он никогда так и не простил себе того, что именно из-за него Гарри начала пить.
А потом к нему втащили на носилках окровавленного Себастьяна Морана. Того парня, которого Джон заметил впервые как символ этой «новой» жизни. Символ войны, а не жизни. Возможно, если он спасет Морана, спасет себя? Джон так не думал, он размышлял над этим позже, вытирая окровавленные руки о когда-то чистое полотенце. Он валится прямо рядом, его отключает почти сразу. Моран давно уже в отключке, изморенный и гораздо более взрослый, чем после их первой встречи.
Это особый способ сблизиться – ты дышишь одновременно с умирающим, его прерывистое дыхание передается тебе, не он, а ты подстраиваешься под его ритм. Особое умение умирающего, сродни последнему желанию. Затянуть с собой подальше, заставить умереть какую-то часть тебя. Поэтому Джон давно понял, что надо уметь подстраивать под себя. У Себастьяна Морана действительно страшная рана, все тело – в бесконечных шрамах, которые сплетаются в причудливый извращенный узор на груди, животе. Необходимо было заставить его чувствовать ритм его собственного сердца и за счет этого вытащить с того света. Джон помнил, как окровавленными пальцами скользнул вдоль его груди, и одна капля очертила один из самых старых, но заметных шрамов. Он даже не уверен, что все это – следствие исключительно войны. Но когда он наконец позволяет сну увлечь себя, его последней мыслью является смытое, будто мазок кистью неловкого ребенка, «он в моем ритме». Сердце размеренно стучит, тук-тук-тук. Бьется глухо и гулко, отдаваясь в голове тяжестью.
И Джон засыпает.
Моран умеет благодарить молча. Он много что делает молча. Молча садится рядом. Молча закрывает собой во время взрыва неподалеку. Молча отдает свою часть пайка. Молча подходит и целует, когда Джон едва стоит на ногах после тяжелого рабочего дня. У него подгибаются колени, и Себастьян прижимает его к стене, тянет за светлые волосы, заставляя запрокинуть голову. Моран принимает его со всем полностью – с запекшейся кровью на губах, которую он сцеловывает позже, на удивление спокойно, с его постоянным деланным сопротивлением, с извечной усталостью, дрожью во всем теле, с запахом медикаментов, с неумением вести себя тихо.
Моран только не умеет улыбаться.
Мертвых каждый день все больше и больше. Джон не может заставить себя вспомнить, какая благородная идея стояла за всем этим. Кажется, мотив когда-то был, невыносимо прекрасный и удивительный. Во сне.
Но самая большая форма доверия – доверить оружие. Все становится одним ярко-красным пятном, плечо Джона обжигает дикая, ноющая, жуткая боль, он валится на колени, но жесткая рука вздергивает его за воротник, и он хватает ртом воздух, смотря в холодные зеленые глаза. А потом чувствует в руке тяжесть браунинга, проводит кончиками пальцев по теплому металлу, поднимает глаза…а Морана уже рядом нет.
И ты, грёбаный мудак, когда-нибудь поймёшь,
Вспомнишь тех детей, которых не вернешь.

Джон вспоминает. Каждую гребанную ночь он видит мертвых детей, мертвого Морана, и бессонница дает о себе знать долгое время. Неверный вывод – ушел с фронта из-за ранения. Люди склонны подстраивать теорию под свои мысли, а не наоборот. Это часто является ошибочным. Сон – ненавистная вещь для Джона. Он вспоминает все то, что помнил. Все то, что так любил и ненавидел. То, что так хотел забыть.
Его не преследует война. Его преследует мысль о погибшем Себастьяне Моране. И Шерлок Холмс, его методы, его помощь – только бомба замедленного действия, помогающая ему временно вдохнуть.

Он не верит своим глазам, когда Моран шагает к нему из тени со взрывчаткой в руках. Он смотрит на тонкие цепкие пальцы, делает шаг назад и вскидывает на него глаза так, словно видит в первые раз.
Моран так и не научился улыбаться.
- Ты работаешь на Мориарти, - глухо говорит Джон, покорно протягивая руки. Когда он бросает взгляд на Себастьяна, то видит, что тот не напряжен. Только в одном-единственном движении – когда он через него тянется за курткой, чтобы набросить на него – виднеется скованность.
- На Мориарти, гребанный ты ублюдок, - хрипло говорит Джон. – Лжец.
Он ушел с фронта только тогда, когда решил, что Моран точно не вернется. Для этого ему понадобилось два года. А Моран повторяет ту же ошибку.

А ты можешь продолжать верить уродам
Год за годом, год за годом.

Скольких людей пришлось убить, чтобы это перестало давать какой-либо привкус? Чтобы руки перестали дрожать? Чтобы тебя, как и меня, перестало сьедать изнутри чувство вины?
- Посмотри на меня, Себастьян. Посмотри, черт возьми! – голос срывается, он едва не хрипит, не шипит, не плюется от осознания, что стена между ними огромна. Не докричаться. – Сменил одного мудака, манипулятора на другого?!
- Как и ты.
Взрывчатка еще не активирована. Моран забирается под свитер Джона, оттянув воротник в сторону, безошибочно касается похожего на уродливую паутину шрама Ватсона. Джона вдруг обжигает, будто бы он протыкал его кожу иголками. Тысячами иголок, одна тоньше и тупее другой. Распиная его прямо здесь, в пустой комнате без окон, без мебели. Только одна-единственная дверь, сквозь которую Моран и вошел, как ангел возмездия. Одна ниточка всегда связана другой. Не потому, что так судилось, а потому, что это – огромное количество узлов, которые никак не распутать.
- Мой пистолет?.. – говорит вдруг Себастьян голосом почти робким.
- Выброшен.
Выпалить, выругать, бросить сквозь сжатые зубы. Солгать.
Моран кивает и опять уходит в тень. Дверь хлопает, а Джон в злобе лупит кулаком о стену.
Ты можешь продолжать сеять сталь,
Всё зашибись, мне тоже очень жаль!




Все джихады, вендетты, крестовые походы
Придумали суки, придумали уроды.
Думай головой, головой, а не жопой,
Неужели ты так хочешь кого-нибудь ухлопать?

Джон смотрит вверх, задыхаясь от сдавливающего горло страха. Он безошибочно может определить, где стоит Моран, какая из точек на его груди принадлежит Себастьяну. Он знает его привычки. Откидывает голову назад, но темное небо глазеет на него в ответ своей чернотой, и он продолжает наблюдение исподлобья.

Извиняться он приходит позже. Когда Джону опять снятся кошмары, не только Афганистан теперь, но еще и чертов бассейн.
- Я ненавижу тебя, Себастьян,- просто говорит Ватсон. Моран опять молчит.
Они даже не занимаются сексом. Скользят кончиками пальцев, губами вдоль шрамов друг друга, а потом долго лежат вместе на кровати, смотря в потолок. Джон касается изгиба его шеи, где находится огромная, светлая, некрасивая полоса. Касается очерчивающих ребер резких штрихов, проводит между выступающими лопатками. Он пытается, надеется, очень хочет выкачать из Морана всю ту злобу, что в нем есть.
Джону не хочется больше улыбаться. Спустя несколько дней кошмары перестают его преследовать.

Вкус победы - это вкус чьей-то боли.
Хотел ли ты сам себе такой доли?

Когда Шерлок умирает, Джон готов просто плакать навзрыд. Он держится только потому, что вряд ли Холмс одобрил бы такое поведение. Это неуважение, полнейшее пренебрежение детективом, и Джон просто не смеет высказаться.
Проходит год, прежде чем они сталкиваются. Они оба постарели, Джон заглядывает в напряженные глаза, вскидывает руку с пистолетом – браунинг. Чертов браунинг Морана. Он вдруг понимает, что иногда человек просто нуждается в этих самых светилах. Неидеальных, странных, непонятных.
Этот год для Морана тоже был тяжелым. Это скользит в его взгляде, в том, как он направил дуло пистолета прямо на Джона. Они могут прикоснуться друг друга вот так вот, вытянув руку. Джон первый делает шаг вперед, почти полностью приблизившись к Себастьяну, касается прохладным дулом его виска, поглаживает светлые волосы. Моран как зеркало, как идеальное совершенное отражение, делает то же самое.
Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, пытаясь понять, что, почему и зачем они делают. Все это – на уровне инстинктов и затаенных мыслей, которые давно готовы были сформироваться в слова, да только для этого не хватало смелости. Это всегда страшнее, думает Джон.
Они целуются, так и не убрав пистолеты друг от друга, прижимаются, сплетаются в один-единственный комок боли. Как пульсирующее сердце. Кровоточащее сердце.
Ведь те, что отправляют тебя в последний бой
Не станут умирать рядом с тобой.

А Моран, оказывается, все-таки умеет улыбаться.
В какой-то момент хорошо отлаженный механизм взрывается.