Я как всегда лезу не куда мне можно. Мне дико болела голова.

[dosvidosfantasy]

Название: Сказка о всемогущем человеке.
Автор: джентельвумен.
Бета: пока не бечено.
Фандом: Шерлок (BBC).
Пейринг: даблджи, как всегда.
Жанр: Слэш, психология.
Саммари: Я расскажу вам, ребятки, сказку.
Сказку о человеке, который получил то, о чем мы с вами, дорогие, могли бы только мечтать. Наш главный герой – Джим Мориарти – непослушный мальчишка, невыносимый подросток и жестокий преступник в конечном итоге. Однажды этот человек получил в свои руки то, о чем совершенно не задумывался – шагреневую кожу.
От автора: Мне было очень плохо, когда я это писала. Я не претендую ни на что. Даже на грамматически правильное написание. Но зато мне стало легче сразу после написания.

Обладая мною, ты будешь обладать
всем, но жизнь твоя будет принадлежать
мне. Так угодно богу. Желай - и желания
твои будут исполнены. Но соразмеряй
свои желания со своей
жизнью. Она - здесь. При
каждом желании я буду
убывать, как твои дни.
Хочешь владеть мною?
Бери. Бог тебя
услышит.
Да будет
так!
Оноре де Бальзак «Шагреневая кожа»

Я расскажу вам, ребятки, сказку.
Сказку о человеке, который получил то, о чем мы с вами, дорогие, могли бы только мечтать. Наш главный герой – Джим Мориарти – непослушный мальчишка, невыносимый подросток и жестокий преступник в конечном итоге. Однажды этот человек получил в свои руки то, о чем совершенно не задумывался – шагреневую кожу.
Джим Мориарти, конечно же, читал классику. Классика – залог успеха. В музыке, литературе, архитектуре, живописи и стиле одежды. Даже в манерах.
Тому, кто сказал бы, что Джим не соблюдал классику во всех ее проявлениях, он бы собственноручно выгрыз горло. Фигурально выражаясь. Потому что Джим действительно был поклонником классики во всех смыслах этого слова.
Классический образ злодея, не запятнанный восторгами множества зрителей, пугающий и черный, как беспросветная лестница, ведущая к самому центру Земли. Классический образ шута и паяца, клоуна, которого на самом деле боятся все дети по ночам, который улыбается тогда, когда не весело остальным. Классическая сцена кошмара, в котором он столкнулся со своим врагом и его собачонкой в окружении своих верных слуг, в неприглядной обстановке, а врага и его друга – вопреки всему – мог превратить в своих рабов. Классическая сцена, достойная пера Гофмана, Диккенса, Вольтера…
Или Бальзака.
Джим не удивился, когда ему в руки попала шагреневая кожа. Он не вскочил на ноги, не заорал, не швырнул ее на пол в притворном ужасе. Он просто достал ее из свертка, блаженно-прохладную, и выдохнул:
- Себастьян, закрой окно.
А в голове всплывали образы, цитаты, описывающие такое дивное творение.
- … «лоскут шагрени, не больше лисьей шкурки», - ухмыльнулся Мориарти, забираясь в кресло с ногами. – «Черная зернистая поверхность шагрени была так тщательно отполирована и отшлифована, прихотливые прожилки на ней были столь чисты и отчетливы, что, подобно фасеткам граната, каждая выпуклость этой восточной кожи бросала пучок ярких отраженных лучей», - нараспев сообщил Мориарти в никуда и засмеялся, отложив шагреневую кожу обратно на столик.

Он не стал захватывать мир, ничуть. Процесс его занимал больше, чем результат, а готовый результат таким легким образом был для него чертовски скучным. Он воспользовался шагреневой кожей так, как никто не мог бы. Он просто воспользовался ею как приложением на телефоне, как забавной игрушкой. Он пользовался ею направо и налево, прекрасно зная об окончании книги у Бальзака. Он видел, как уменьшается кожа, усмехался про себя и пожимал плечами, не придавая никакого значения этому.
Джим Мориарти не брал это во внимание.
Его умение прожигать чужие жизни, играть своей, балансировать на грани и плясать, издеваться и делать бесценным привычное и делать ненужным самое драгоценное подчинило шагреневую кожу. Он подчинил то, что выполняло все его прихоти, подмял под себя часть мироздания. Черная душа восхищала бездушный предмет, черные глаза горели по-прежнему прекрасно, черная дыра в его сознании не затягивалась – черная дыра там, где должны быть ощущения. Джим Мориарти подчинил себе свою смерть. Поэтому он знал, что даже когда шагреневая кожа исчезнет, он не умрет.

Всевластие так же порождает скуку. Мориарти был слишком успешным человеком, чтобы не сделать все запланированные дела в начале месяца, и теперь томился от невозможности что-либо сделать. Джиму нужно было уничтожение.
А первый этап любого уничтожения – любовь.
- Я хочу, чтобы меня полюбил Моран, - флегматично сказал Мориарти, рассматривая шагрень с ленивым любопытством. Шагрень тут же стала меньше, и Джим блаженно закрыл глаза.
После окончания одного из заданий Себастьян Моран бесцеремонно вцепился в него, как узник в свое единственное спасение, и прижался к нему, целуя жадно, порывисто, даже не отбросив в сторону автомат. Джим сгорал от этих прикосновений, от чужого властного рта, от запаха оружейной смазки, исходящей от Морана.
И это скоро ему наскучило.
- Майкрофт Холмс.
Майкрофт Холмс любит совершенно по-другому. Джим понял это по слегка нервно дрогнувшим рукам, безмерно-тягучему взгляду и скорбно сжатым губам. Понял он это и тогда, когда в день его побега охрана куда-то запропастилась. Майкрофт Холмс не запрещал, не пытался отрицать. Он негласно приглашал. И Джим пришел один раз, второй, третий, упиваясь этой властью над человеком, владеющим Англией.
Но и это скоро наскучило ему.
- Молли…Хупер.
Влюбить Молли оказалось не так-то легко, как Джим думал – во всяком случае, Джиму из АйТи это не удалось, потому что - Джим втайне подозревал – праведные люди сложнее поддаются обману. Но и Молли оказалась беззащитна перед магией. Она не пыталась его добиться, просто однажды после секса сделала ему дивный чай, вздрогнула, когда он обнял ее за плечи, и не попыталась поправить на себе съехавший халат, который наверняка был ей велик, а у нее в доме было холодно.
Но и такая преданность и нежность Джиму наскучила, хотя и не так быстро, как предыдущие две.
Поэтому Джим использовал последний вариант из тех, которые его бы могли удовлетворить:
- Шерлок Холмс.
Шерлок был замечательным, трепетным и на удивление интересным. Он проделывал такое, что голова ходила кругом от его смелых и почти всегда верных предположений. Шерлок Холмс любил пылко и жадно, и жарко становилось не только от его прикосновений, но и от слов. Не раз у Джима приливала кровь к лицу и улыбка складывалась пошло-желанная от того, что тот говорил. Но потом Джим сказал ему, что убийца там – и Шерлок побежал туда. Джим дал ему дело – и Шерлок занялся им. Джим составил цепочку преступлений – и Шерлок легко поддался и окунулся в его игру с головой.
Шерлок тоже наскучил Джиму.
Тогда Джим решил пошутить. Ему нужна была любовь нелепейшего, смешнейшего человека, с которым можно было бы поразвлечься. Просто позабавиться – у всех ведь бывает плохое настроение?
И тогда Джим сказал имя, которое доселе никогда не приходило ему в голову:
- Джон Ватсон.
Он улыбался несколько секунд, смотря на шагреневую кожу (осталось совсем немного, как раз для одного желания), а потом настороженно подался вперед, перенеся вес на ноги. Ведь шагреневая кожа не уменьшилась ни на миллиметр.
- Я хочу, чтобы меня полюбил Джон Ватсон! – зарычал Джим, дожидаясь хотя бы малейших изменений.
Ни-че-го.
Джим слегка побледнел, отчего и так темные глаза почернели от гнева. Он отшвырнул шагрень в другой угол комнаты, а сам вышел из помещения, зло бросив:
- Подделка!
Знаете, ребятки, Джим был чертовски нетерпеливым мальчиком. А еще иногда очень невнимательным. Он ведь не вспомнил об аналогичном варианте, как случилось с Рафаэлем, который хотел влюбить в себя Полину. Не помнил, почему и тогда шагреневая кожа осталась прежней.
Просто невозможно влюбить в себя того, кто уже тебя любит.

- Присаживайся, Джонни. Ну же, - низкий голос забирается в уши и заставляет нервно дрожать. – Джонни-бой, ковер не так уж плох.
Джим потребовал «пусть он делает все, что я захочу» - и потом приказал Джону Ватсону явиться. Это было забавнее, чем их игры с угрозами и обещаниями уничтожить кучу людей, лишь бы Джон явился. Это было…восхитительно.
Вот он стоит, высоко вскинув подбородок, голубые глаза смотрят зло и с вызовом. Он стоит прямо, ровно, словно солдат, и – Джим смеется – готов принять любую смерть так, как военный. Но Джиму интересно, Джиму любопытно, Джиму хочется знать: что особенного в Джоне, раз тот не поддается на магию шагреневой кожи? Шагрени больше нет – он израсходовал последнее желание, заставил непослушную игрушку исчезнуть. Но взамен Джон Ватсон теперь его слушается. Всегда.
- Я не хочу, - срывается с губ Джона. Тело доктора пробивает дрожь, потому что он более не может управлять собственным телом, не может заставить себя не садиться подле Джима. Он сломается вот-вот и действительно сядет на пол у кресла Джима, но Мориарти жадный до мелочей: суживает глаза и шипит:
- Сидеть, Джонни-бой.
У Джона подкашиваются колени, и он действительно падает у его ног, садится, опираясь ладонями о собственные колени. Лицо невероятно горит, глаза смотрят в пол, а губы упрямо сжаты. Джим готов поклясться, что Джон напуган, потому что эта дрожь может быть свидетелем не только скрытого гнева. Джим неровно выдыхает, запуская пальцы в светлые волосы. Те оказываются неожиданно мягкими, а вздох Джона – не притворным. Джим запрокидывает его голову и тянет к себе, улыбаясь за несколько секунд до того, как накрыть губы Джона своими:
- Поцелуй меня.
И Джон целует. Его поцелуй не похож ни на чей другой. Это поцелуй человека, который никогда не сдается, поцелуй человека, чья воля оказалась несгибаема даже тогда, когда он больше не владеет собой.
Вот именно тогда, ребята, Джим был восхищен. Губы у Джона были сухие, но мягкие и податливые, и Джим испытал невероятное чувство опьянения. Это было не тем, что чувствовалось обычно – это было невероятно уникально и ново, словно человек, который вечно пил исключительно дистиллированную воду выпил воду из родника. Джон не умел лгать, каждый его слабый выдох будоражил сознание, каждое его движение было кристально чисто, каждая его попытка отстраниться возбуждала. И тем не менее Джим не мог его понять. В какой-то момент натянутая пружина сорвалась, и Джим резко толкнул Джона назад, заставив растянуться на полу. Мориарти сел сверху, методично расстегнув несколько пуговиц своей рубашки, а потом, когда Джон приподнялся было на локтях, чтобы откатиться в сторону, болезненно сжал его запястья – от гнева и желания даже силы появились. Джим улыбнулся, противно-холодно, отчего во взгляде Джона забрезжила надежда на скорое освобождение или скорую смерть. Но вместо этого он почувствовал прохладные руки под своим свитером, а над ухом тихий голос:
- Сейчас, Джонни-бой, я возьму тебя, и ты не посмеешь мне перечить.
Джим не знает, в чем дело. Возможно, в том, что никто не умеет так напрягаться от каждого прикосновения, как Джон, никто не умеет так ставить барьеры защиты, как Джон, и оттого ломать их еще приятнее. Никто не стонет так, как Джон – глухо и низко, одновременно пытаясь найти поддержку в своем безнадежном возбуждении. Джон вздрагивает, когда Джим целует его за ухом, когда заставляет подаваться себе навстречу, и в этой настороженности и нежелании доверять и подчиняться Мориарти находит подлинное неприкрытое чувство. Распознает он его не сразу. Не тогда, когда говорит торопливо одевающемуся Джону «Жду тебя тут же в четверг, Джонни-бой», едва не выдав себя излишне хриплым голосом. Не тогда, когда Джон приходит к нему несколько месяцев подряд, несмотря на то, что не хотел бы приходить. Он понимает это однажды, когда видит в куртке Джона пистолет, которым тот никак не пытается воспользоваться. Джиму привычно, Джим ждет, когда Ватсон выстрелит. Но Джон не стреляет.
В тот день Джим посмеялся и закинул голову назад, чувствуя, как сумасшествие закрадывается ему в голову. Он берет пистолет Джона, разворачивает его голову к себе и касается дулом тонких обветренных губ. Улыбка Джима похожа на прорезь на лице, а взгляд обжигает до конца. Ему кажется, что сейчас вот он и убьет Джона, как только тот дернется.
Он понимает, что не разучился удивляться, когда Джон вместо того, чтобы отстраниться, обхватывает дуло пистолета губами, скользит вдоль него, подается вперед, чуть щуря глаза оттого, как неприятно сталь скользит вдоль нёба. Он слышит, как зубы соприкасаются с металлом, видит влажную дорожку, чувствует, как неровно Джон выдыхает, и только ресницы выдают всю степень его испуга.
Джим не нажимает на курок.
Джон не требует от Джима взаимности и не просит понять себя. Он по-прежнему упрямится, по-прежнему мешает ему вместе с Шерлоком в их странных играх, но теперь Джим не торопится туда, на место встречи, чтобы увидеть результат гениальной шерлоковской дедукции. Он идет туда, чтобы увидеть, как прячет взгляд Джон, как резко поднимает глаза, когда дело касается человеческой жизни. Джим чувствует, как вместе с каждым живым человеком в мире становится сильнее сам Джон. У маленького глупого доктора, казалось, были все шансы, чтобы умереть первым, а Джим теперь понятия не имеет, как можно уничтожить этот небольшой сгусток света, благодаря которому тьма вокруг каждого человека становится не такой плотной. Джиму иногда кажется, что он видит как Джона охраняет то сияние, которое помогает ему держаться на плаву. Джим устраивает им невероятно странные, безумные приключения, и иногда чувствует, что смеется слишком нервно, когда Джон не успевает выбежать в идеально точное время. Иногда он не отводит взгляд от экрана.
Джим списывает это на невнимательность.
И сдается Джим Мориарти тогда, когда сидит напротив Джона, нервно сцепив пальцы в замок, не смея к нему прикоснуться. Он смотрит на него исподлобья, размыкает губы и вместо приказа осторожно спрашивает:
- Можно?..
И сердце падает куда-то вниз, Джим чувствует себя живым мертвецом, потому что ответной реакции от Ватсона никак не может дождаться. И Мориарти понимает, что с некоторыми людьми необходимо ошибаться, чтобы не было так страшно получить ответ.
И он ошибается опять.
Джон целует его спокойно и медленно, пробуя на вкус его отчаяние. Он выпивает его до конца, заставляя Мориарти цепляться за подлокотники кресла. А потом отстраняется и улыбается, глядя в посветлевшие карие глаза как-то светло, не отводя взгляд. Смех его заставляет расслабиться и откинуться назад на спинку кресла.
- Все дело в том, что я хочу тебя целовать.
Жили ли они долго или счастливо? Как все закончилось, да и закончилось ли? Никто не знает, ребята, никто не знает.