Закину и сюда.

[dosvidosfantasy]

Двенадцать минут, Джон травмирован после смерти родителей и видит свою Страну Чудес. Джен, R, намек на даблджей, все вокруг психопаты, кроссовер с Alice: Madnesse Returns. В комментах третья глава, уруру.

Пролог. Скелеты в шкафу


Каждый человек живет со своими скелетами в шкафу. Иногда это маленькая симпатичная кошечка, которую вы в порыве бешенства ударили острым концом лопаты, иногда – умерший братик или сестренка. Люди с большим количеством скелетов вполне имеют право называться коллекционерами. Ведь чем же лучше коллекция бабочек или, скажем, монет? Это все неживое, отдаленно попахивающее уродством и смрадной гнилью да пыльным запахом времени. Но всегда – просто коллекционирование.
У Джона Ватсона была очень, очень приличная коллекция.
Первым был Бадди – крошка-крыс, подаренный ему на семь лет. Джон очень любил его, кормил всем, чем только было позволено (на шкафчике был список любимых продуктов Бадди), и он наблюдал за тем, чтобы с питомцем ничего не случилось, с ответственностью взрослого человека. Однажды Гарри и Джон играли вместе (ей в это время было уже 12), и в пылу игры перевернули стол и клетку с крысой. Бадди оказался пригвожден к полу острым уголком стола.
Потом была тетя Эни и дядя Чарли – красивая и молодая супружеская чета, разбившаяся на машина по дороге на горнолыжный курорт. Мама долго сокрушалась по этому поводу, да и тогда у нее начался кризис (так называл ее состояние папа).
Потом были мама и папа. Джон с Гарри уехали к бабушке за город на недельку-другую, а в пятницу позвонил мистер Лестрейд – психолог Джона – и сказал, что их сожгли. И ничего это не хэллоуинская шутка, правда. Самая настоящая правда, Джон. Твои родители превратились в тлеющие угольки.
И последний, еще заживо сгорающий и тлеющий скелет, - Гарри. Она любила выпить, очень любила. Джон старался не выходить к ней – она очень больно била, когда была недостаточно пьяна. Когда ей становилось стыдно за себя, она приходила, обнимала его, как душила, и прерывающимся голосом говорила какие-то слова извинения. Джон очень любил Гарри. Она навсегда осталась для него молодой девушкой, и Джон всегда видел ее так, будто ей было семнадцать лет.
Впору было гордиться такой коллекцией, но Джон почему-то не мог.


Часть вторая. Память


Некоторые вещи мы знаем с детства. Например, если попробовать сделать пару глотков горячего чая, обязательно обожжешь губы. Конечно, если ты не Билли из соседнего дома, он умудряется делать это как-то так, чтобы…
Все шелестят бумагами, которые принесли с собой, всех оставляют на стульчиках старшие: папы - мамы, дяди - тети, братья - сестры, дедушки - бабушки. Ему остается просто перешагнуть порог и не посмотреть себе через плечо. Там никого нет. Он садится.
Или если дернуть девчонку за косичку, она обязательно взбесится, а еще покраснеет, даже если это будет самая противная девочка из всех девочек во всем мире.
- Воспоминания не могут приносить физическую боль.
А некоторым вещам надо учиться заново. Не всегда получается.
- Эмоциональная боль длится двенадцать минут, а дальше только то, что вы себе придумали сами. Это самовнушение.
Джон не поднимает глаза, светлые ресницы подрагивают; рука сжимает дешевую шариковую ручку, которые за ничего отдают в книжных магазинах, только сильнее. Он смотрит на чистый лист в новом альбоме чуть искоса, склонив голову набок, и видит локоть девушки, которая сидит в соседнем ряду спереди от него. У нее голубой свитер, грубо связанный, но цветом привлекает внимание. Режет глаза.
- Вам надо высказаться. Мы тут для этого. Вам надо нарисовать свою боль. Нарисуйте свои воспоминания. Память должна быть легкой и светлой, она должна отпустить то, что болит. Память должна хранить только самые лучшие снимки. Как альбом, который вы будете просматривать с гостями воскресным утром. Нарисуйте то, что вы хотели бы отпустить.
Вдохновенный голос затихает, а он вглядывается в пустой лист, словно пытается выхватить из него что-то.
С чего же начать? Он видит руки – жесткие руки, оставляющие отметины на теле, хватающие первое, что подвернется, чтобы ударить больнее, и окрик, который принято звать «отцовским». Все, оставившее под одеждой достаточно шрамов, чтобы стыдиться. И в голове – чтобы бояться. Моргает быстро-быстро, занеся ручку над альбомом (рядом есть карандаши цветные, но они не нужны). И тут, кажется, в глаз что-то попадает – соринка. Джон моргает опять, пока дискомфорт не исчезает, и не становится понятным, что в глазу ничего не было – это на бумаге. Парень протягивает руку к небольшой точке. Словно что-то торчит прямо из бумаги. Обхватывает большим и указательным пальцем черную точку, вытягивает понемногу.
Еще была лестница. Не в пример хлипкая, ее давно пора бы сменить, но – экономия. И мамины ноги, затянутые в узкие неудобные брюки, и ступни – в маловатые для нее туфли. А потом помнит, как эти самые ноги проваливаются. Но почему-то вместе со всей мамой.
То, что казалось точкой, оказывается длинной тягучей нитью, толстой и поблескивающей при сером свете, которая оставляла на руках следы так, словно он долго рисовал вдоль них ручкой. Нить рвется, он вздрагивает, разжимает пальцы – и все падает на белый лист, расплескивается в причудливый узор, складывающийся в искаженные гневом и страхом лица мужчины и женщины. Рисунок детский, сложно бы различить, где кто, если бы не усы у одного человечка и длинные волосы, убранные в косички, у другого. Джон замирает на миг, губы его бледнеют, он неслышно повторяет что-то, возможно, даже не пытается шептать. Глаза закрашивает темно-синим, словно буквально проводят по глазному яблоку жесткой кистью, сразу начинает пощипывать. Он начинает тяжело дышать, цепляется за край парты одной рукой, и мотает головой – на какой-то момент слепнет.
И еще есть сестра. Есть, была и будет. Рука у нее тоже тяжелая. Он нервно облизывает губы, меняет положение, чтобы не ощущать боль – сегодня болит спина. Два диагональных шрама, пересекающихся между собой, обзавелись соседями-ссадинами и синяками.
Мальчик бы вытягивал комок ниток дальше и дальше, но тут слышит окрик. Такой пронзительный, пробирающий, и поднимает голову. Женщина стоит, скрестив руки на груди, и смотрит осуждающе. Остальные тоже обернулись к ним.
- И что вы делаете? - она плохо скрывает свой страх, но он действительно смотрит опять на парту – и видит исписанные ручкой ладони и пальцы, видит рисунок и то, как судорожно он сжимает рукой буквально воткнутую в лист ручку. Он давил так сильно, что, кажется, умудрился даже несколько листков проткнуть. Его еще не трясет, но любые истины доходят до него с запозданием или не доходят вообще.
Кажется, надо улыбаться?
- Рисую, - отвечает Джон Ватсон, и уголки губ приподнимаются. Женщина делает шаг назад и отворачивается.
*
Память – это большая черная коробка. Свалка. Тут сброшены в одну сплошную груду ненужное и болезненное, веселое и радостное. То, что мы хотели бы сохранить, и то, что выбросить. Последнее особо четко стоит перед глазами, тогда как приятные сердцу образы со временем размываются и словно отступают. И никогда не знаешь, какая дрянь попадется тебе – то ли то, как ты впервые прокатился на велике, то ли как соседний мальчишка надавал тебе тычков за то, что «рожа слишком наглая».
В центре комнаты коробка. Большая черная коробка. Джону предстоит разобрать вещи, которые остались после родителей – не просто вещи, а их любимые вещи. Солнечные лучи попадают в комнату, но ближе к центру теряются и блекнут. Он выдыхает и сразу подойти не решается: рассматривает картонную коробку (из-под стиральной машинки, кажется), небрежно окрашенную в черный, и трет переносицу. Потом медленно, словно еще размышляя, подходит к зеркалу и снимает свитер – еще не успев опустить руки, видит как просветляется веер ребер сквозь бледную кожу, видит пару некрасивых бесформенных точек, опускает руки и бросает свитер. Холодно, он вздрагивает, но не надевает обратно. Веки тяжелеют, кажется, что еще пара минут – и уснет. Отключится.
Джон садится на пол рядом с коробкой. Запускает туда руку, пальцы нащупывают что-то такое похожее на книгу в твердой обложке. Он вытаскивает предмет и замирает в трепетном благоговении. Это отцовский блокнот – темно-зеленый, строгий, с потрепавшимися уголками. Все записи, номера, имена, встречи…
«Дрянь».
Он замирает, нервно осматривается. Спина почему-то начинает чесаться, он передергивает плечами, ерзает и открывает блокнот. Почерк сильный, четкий. Прямой. Отец всегда очень сильно давил на бумагу, так, что если с обратной стороны провести подушечками пальцев, сразу ощущаешь буквы.
А это – материнская шаль. Любимая. Мама набрасывала ее себе на плечи, та приятно оттеняла ее глаза и волосы. Нежная-нежная на ощупь, но какая-то слишком прохладная. Мертвая. Как и мама. Джон видит собственные пальцы сквозь тонкую ткань. Наклоняется, прижимается к ней лицом, вдыхая тонкий мягкий запах.
«Несносный ребенок».
Он вздрагивает и отшатывается, ощущая пробившую тело мелкую дрожь. Становится как-то прохладнее. Что-то щекочет висок, и мальчишка протягивает руку, прижимается пальцами к коже и рассматривает их – кровь. Мальчишка на негнущихся ногах вскакивает и бредет к зеркалу, рассматривает глубокую царапину над виском. Сжимает губы и зло стирает кровь, размазывает ее по коже и отворачивается.
Есть еще детские игрушки – нанизанные на нитку (чтобы не потерять) маленькие разноцветные фигурки. Какие-то забавные погремушки, головы оторванных солдатиков и кукол, части пирамиды – треугольники, квадраты и круги.
Боль пронзает его где-то в районе позвоночника, потом – четко – некоторых участках спины. Он понимает, что два диагональных шрама начали пульсировать и кровоточить (он ощущает это), посылая неприятное щекочущее чувство по всему телу, отражаясь в покалывании каждой клеточки кожи. Глаза слезятся, все подсказывает: смотреть дальше не надо. Хватит. Нельзя.
Но светловолосый умудряется сигануть рукой в коробку и достает оттуда - ну прямо как эпизод мелодрамы – фотографию. Никто не улыбается (их четверо), но он помнит это, до сих пор помнит, что, кажется, им даже было хорошо в тот день…
Жжение пронзает все его естество, заставляет согнуться напополам и заскулить. Его тело подбрасывает в воздух, несильно, но так, чтобы сорвать с губ слабый вскрик. Чернота внутри бьется, выворачивает наизнанку. Он не видит – но видит один-единственный глаз Времени, слепой и безнадежный, этого мальчика со стороны. Джон дергается – кожу позади рассекает, разрывает оба шрама по той же диагонали, заставляя кровоточить, и это – металл. Он разрезает кожу неровно, пробивается острыми углами, рвется наружу, но – только по линии. Кровь уже некрасиво заливает спину, когда первая и сложенная напополам стрелка – часовая – оказывается снаружи, втрое больше мальчика, и неуклюже дергается, пытаясь подняться и ребенка потянуть за собой, но только едва не заставляет его перевернуться. Она бьет по полу громко, переворачивает ковер, а мальчишка цепляется пальцами за коробку, боясь, что перевернется. В висках стучит, он дышит тяжело и прерывисто, утыкаясь лбом в прохладный пол. Его бьет мелкая дрожь, но ни боль, ни страх, ни растерянность не уходят. Джон припадает всем телом к полу, восстанавливает дыхание – и стрелка, изломанная в виде крыла, тоже замирает, и он надеется, что все, вот оно – пройдет. Больше ничего не случится. Но тут о себе напоминает часовая стрелка. Она прорывается неправильно, больно, строго по диагонали, и ей очень сложно прорезаться. Железные детали цепляются за минутную стрелку, едва не вырываются, дергают болезненно. Крылья-стрелки путаются между собой в сплошной клубок, дергаются в разном ритме, нелепо-разные, искореженные, но все еще работающие. Они дергаются, разрывают его кожу еще сильнее, рискуют разорвать на два куска мяса, подаваясь в разные стороны, и мальчишка вскрикивает.
Главное живое у него в теле – это крылья-стрелки. Они поглощают, генерируют, принимают в себя атмосферу его комнаты. Они как живой фильтр, и спустя пару минут такой «работы» Джон чувствует, как внутри разливается черное и грязное, все отходы его комнаты. Его воздуха. Его жизни. И Джона тянет наверх – крылья сладостно подрагивают. Еще минута – и он взмывает вверх, к низкому потолку, и ударяется спиной и крыльями о него, чувствуя, как только больнее начинает ныть в области спины. Потолок не поддается – а ему хочется его проломать и броситься.
Вверх.
Джона швыряет по комнате как бабочку в замкнутом пространстве, а крылья – те бесчинствуют. Дергаются, скрипят, плохо смазанные, и он слышит, как зло крутятся шестеренки. Мальчик трясется от боли, губы подрагивают, а сам он, и руки, и ноги его, и уроненная на грудь голова, с трудом сдерживаемая шеей, бултыхаются, как у тряпичной куклы.
Перед глазами плывет, а тело становится до отвратительного податливым и послушным, и он чувствует, как постепенно все сознание уходит в сторону, прячется за выдвинутыми черными портьерами, как плохой актер.
В этот момент его сестра слышит глухой звук падения.
*
Гарри бодро напевает себе под нос, вытирая мокрые руки о полотенце, и улыбается. Волнистые черные волосы то и дело падают на глаза, ведь обычные ленты никогда не держали волосы толком, тем более – ее собственные, густые, собственную гордость, единственную, которой может хвастаться женщина (она считает себя женщиной, как же иначе) нестандартного типажа внешности. Она старается держаться спокойно, но пяткой то и дело стучит по прохладному кафелю, медленно раскачиваясь и затягивая какую-то ноту. Особо задушевную, как ей кажется. Foreigner поет так, что хочется запрокинуть голову и, оказавшись на сцене, петь вместо них – не потому, что плохи, потому, что вдохновляют. Впрочем, просто подпевать во время мытья посуды тоже можно. Наушники старые, растянутые, и приходится то и дело придерживать их рукой во время незамысловатого «па», не способного соблазнить даже садовника (если бы у них, конечно, был садовник). Она рассматривает чистый стол, наклоняется и стучит кончиками пальцев по столешнице, отбивая ритм. Па-ра-ра-ра, па-ра-ра-ра-па…
Наушники сползают с ее головы резко, хлопаются на отполированный до блеска стол, и девушка моргает. Мелодия еще доносится отчетливо, ведь она включила на всю мощность, надо только надеть обратно и опять погрузиться в…
Бум.
Звук такой, словно что-то грохнулось сильно и, кажется, с большой высоты.
Она резко разворачивается, наушники – следом за ней, и валятся на пол (плеер прицеплен к поясу брюк), а она прислушивается. Какой-то миг наверху тихо, но потом опять раздается грохот, и невесть какой – и сердце сбивается с ритма, колотится как ненормальное, и она, побледнев, бросается прочь из кухни. Путается по дороге в наушниках, выдергивает их к черту вместе с плеером и бежит наверх. Он ведь еще слишком маленький, еще слишком маленький, еще слишком…
Тихо. Она замирает перед самой дверью, прикасается ладонью к поверхности, а потом, шумно выдохнув и решившись, распахивает дверь.
Вся комната перевернута – зеркало упало и разбилось, стол, стулья, даже один из шкафов, который поменьше – лампа, пусть и высоко находится, но тоже расшатанная, и колеблется туда-сюда, привлекая к себе, подмигивая, отвлекая от главного. – валяющегося Джона в самом центре. Он лежит, нелепо поджав под себя колени, уткнувшись лбом в пол, спиной вверх, словно предоставляя возможность ей рассмотреть сразу эдакий маленький центр кровавой вселенной. Она бросает взгляд туда, как по мановению – спина вся разодрана ногтями, окровавлена так, что, кажется, она не понимает, как можно было так сильно причинять себе боль и ни разу не издать ни звука.
Точно ли он не кричал?
Гарри сама не понимает до конца собственных действий – только подхватывает под руки. Осторожно. Бережно. У нее даже пальцы не дрожат.
И потом, когда она справляется со следами на спине (на самом деле – не так страшно, как казалось сперва, ну правда, словно развороченная кожа), помогает убрать остатки крови из-под ногтей, мягко проводит мочалкой вдоль напряженных плеч – понемногу успокаивается. Девушка – а ведь она все еще девушка, несмотря на собственные заблуждения – уверена, что это связано со смертью родителей, не зря же он разбирал коробку. Она не читает книги по психологии. Она не знает, как надо лечить. Гарри не знает, почему ее брат молчит. Но он успокаивается, молчаливо прижимается к ее плечу, едва становится на ноги, и в этом она видит хороший знак. Единственное, чего ей действительно не хватает – умения понимать.
В конце концов, думает она, ободряюще сжимая его плечо и вытаскивая его из его ванной, а потом из комнаты, это только воспоминания, а они не будут храниться вечно. Память не может ранить.
Они оба синхронно вздрагивают, когда дверь в его комнату захлопывается. Гарри нервно смеется, привлекает светловолосого мальчика к себе и целует в макушку.
Сквозняки.