Джим/Джон, СЛЭШ. PG-13. В конце концов, он не мог не чувствовать его слабость.
читать дальше
Когда Джон смотрит на мертвое тело своей девушки на столе в морге, губы сами приоткрываются, ресницы подрагивают, но взгляд он не отводит. Пальцы сжимают маленький пустой лист, который был положен поверх трупа. Он уже измятый и грязный, но когда его нашли, аккуратно пришпиленного булавкой к ее губам, он был идеально белый. Шерлок за спиной не решается произнести чертово имя, опасаясь, что Джон примет это не так и оскорбится (уроки Лестрейда по этике, поведанные как-то в баре вечером), но доктору Ватсону не надо больше произносить это вслух. Он и так знает, чей это почерк. Он не говорит, что труп – Кэтрин, с которой он еще позавчера целовался в парке, пытаясь сбить с языка привкус горечи, сцеловать его, забить другими вкусами.
Потому что то самое горькое ощущение теперь так ощутимо, словно ему в глотку заливали чью-то черную кровь. А потом зажимали рот, чтобы проглотил.
Когда Мориарти выходит из тени, Джон резко садится на кровати, нащупывает пистолет в тумбочке, выхватывает его и тут же наводит на мужчину. Темно, но он видит отдельные очертания лица Джеймса, бледные пятна, и тот похож на какую-нибудь неудачную картину Дали. Смытое. Непонятное.
- Помнится, когда у Ирэн тебя прижали к стенке, ты быстро сдался, - почти нежно говорит Джим, и Джон смотрит на него, рука не дрожит, ноги не пошатываются, взгляд подмечает каждую деталь. Но сердце в груди колотится, фраза забирается глубже, чем ей было бы положено, проникает везде. – Так быстро поднял руки. Поднимешь руки для меня, Джонни? – и Джон, широко раскрыв глаза, видит раскрытую ладонь Мориарти и слышит звук падения пуль о твердый пол. Пуль, вытащенных из его пистолета.
Он смотрит на приближающуюся к нему тень, и опускает руку.
Джон не думает о том, что пули могли быть совершенно другими, это могли быть и не пули вовсе, но вера его так сильна, что теперь он безвреден. Прохладная рука накрывает его собственную, сжимающую пистолет, и Джон слышит смешок над своим ухом чуть раньше, чем пистолет падает на пол.
Раньше у него была трость. Она помогала ему, она была тем, на что можно опереться. Иногда Джон, порядком подвыпивший, с бессвязным смехом говорил ей: «Милая, ты тот друг, на которого всегда можно опереться». Теперь у него есть Шерлок. Но он подводит периодически, и тогда Ватсон стоит посреди улицы, чувствуя тупую пульсирующую боль, и не знает, куда ему податься. И тогда ему кажется, что стоит раскинуть ему руки-ноги – и он мишень. Джону кажется, что когда человек чувствует себя мишенью, он ею и является. Он себя просто не чувствовал.
Разве что кто-нибудь специально пороется в том, что свалено в кучу как «ненужное мясо», достанет оттуда надбитого, неровного, и заберет себе.
*
Случился пожар. Он был вместе с десятками врачей, (да и всеми, кто мог помочь) которые работали над тем, чтобы людей можно было узнать. Чтобы они не скончались на месте от боли. Он смотрел на их увечья, и ему хотелось закрыть лицо руками, разбиться, забиться в угол, зажать уши руками, ничего и никого не слушать. Он замирает у операционного стола, и ничего не говорит. Ему так хочется попросить, чтобы все прекратилось. Ему так хочется, чтобы все прокрутилось назад, чтобы никто не пострадал. Но люди видят уверенного в себе и невозмутимого Джона Ватсона, и это спокойствие и вера передаются им, и все проходит успешно. Джон предоставляет им верить в то, во что им хочется верить. Если бы он еще мог думать так же.
Первое, что он делает, когда выходит – это пишет большими печатными буквами на пустом листе из принтера «П Р Е К Р А Т И». И оставляет на столе, а сам уходит к другим пациентам.
Несколько недель тихо. Джон не думает, что Мориарти не может ничего не совершать, но по крайней мере это не появляется у него на пороге в виде чужих частей тела. И умирает людей как раз столько, сколько может вкладываться в норму.
- Привет, Джонни, как дела? – спрашивает Мориарти, голос его звучит так отчетливо, словно он находится в комнате. Джон устало закрывает глаза и смотрит в окно, глаза болят после бессонной ночи, и ему совершенно не хочется ощущать пронизывающий холод, который охватывает его после звонка. Тело после бессонной ночи горячее, но сейчас из него выкачали все спокойствие, и теперь только ловить волну собственного отчаяния, такого горячего, что оно должно обжечь даже человека по ту сторону телефона.
- По-твоему, это смешно? - спрашивает он, и голос получается серьезным, почти мощным, угрожающим. – То, что ты делаешь – смешно? Увлекательно? Занятно?
Ему кажется, что Джим улыбается ему, как неразумному ребенку.
- Пока есть зрители – почему бы и нет? – отвечает Джеймс, и Джон едва не отключается, когда слышит властное и резко изменившееся, - если бросишь – еще кто-нибудь пострадает преждевременно. Ты такой неблагодарный, Джо-о-он, - произносит Мориарти протяжно, и Джон сам едва не вытягивается в струнку, опираясь о стену ладонью. Ему слышится что-то злое и липкое за этим тоном. И он не нажимает на кнопку сброса.
- Это отвратительно. То, что ты делаешь, - говорит Джон достаточно тихо, но Джеймс слышит его.
- А ты смотришь, - говорит он спокойно, - и выводишь меня из себя сознательно. Скажи, Джон, ты не пытался представить разве, как ее глаза закрываются навсегда? Бедная крошка Кэтрин. Все же плюсов у нее было больше, чем минусов…
- Чего ты хочешь? – спрашивает Джон быстро, и он понимает, что его сейчас стошнит. Возможно, только возможно, что Мориарти задел верную струну.
- Встречу. Я назову тебе время, будь готов, - говорит он, констатирует факт, и Джон опирается руками о подоконник, закрывает глаза, прижимает плечом телефон к уху.
Он не отвечает, потому что нечего было озвучивать свое согласие.
Он ненавидит Лондон. Он видит город, которому нет дела до количества смертей и страданий, он только возвышается от них, он строится на чужих костях, Джон пропитывается им, начинает его страшиться, но отвести взгляд от вечернего окна не может и перестать действовать - тоже. Он не любит этот город. Старый Джон Ватсон. Тот Джон Ватсон. Тот Джон Ватсон любил Лондон, любил опасность, он хотел видеть насилие, хотел видеть что-то большее, чем радужную картонку, он хотел доказать миру, что с ним можно бороться.
Джон верил в Шерлока-героя, он верил в то, что тот сможет сделать то, что сделать не смог Джон. Он создал себе героя, он мечтал, чтобы тот помог им. Помог ему. Шерлок был нужен, Шерлок. Шерлок. В этом имени было столько надежды, сколько Джон ни в кого никогда не вкладывал.
Ему кажется, что его обманули.
Джим опрокидывает его на кровать, и его руки с жестокой нежностью обхватывают запястья Джона. Так, словно намекая, что доктор Ватсон и так сломан по самое «не могу». Джон устал бороться. Он смотрит на Джима устало, словно забитый зверь, и внутри нет той силы, которая чудилась каждому, кто видел этого мужчину на людях. Джон смотрит на Джима так, словно о чем-то готов попросить, но Мориарти не спрашивает – возможно, именно затем, чтобы не выполнить просьбу. Возможно, потому, что знает о том, что услышит. Грудная клетка Джона медленно поднимается-опускается, а тело невероятно податливо, честно, а во взгляде плещется такой страх и отчаяние, такая боль, что у любого дрогнули бы руки; но не у Джеймса. Страх Мориарти чувствует лучше, чем кто-либо другой. Он как ищейка, взявшая след. Но страх Джона, его чувства, все то, чего в нем так много, такое соблазнительное, что ему хочется медленно его сломать, чтобы ощутить разом все то, что капитан Джон Ватсон скрывал от других многие годы. Что так ненавидел в себе.
Когда Джон закрывает глаза, чтобы не смотреть, не видеть, Мориарти заставляет его открыть их, и смотреть на него до самого конца. Джиму кажется, что будь он более сентиментальным, то сказал бы, что в такое можно даже влюбиться.
В старой квартире его опять настигают сны.
Ему снятся взрывы, от которых он иногда слеп на несколько минут, когда в глазах чернело от световых пятен, и ему казалось, что он смотрит внутрь собственного черепа, и внутри него ничего не осталось ничего, кроме взгроможденного страха и желания выжить. Он опять чувствует ту несправедливость, которая переполняла его, когда его швыряло в разные стороны взрывами, когда его друзья валились один за другим, предавали, крали его паек, подставляли друг друга, спасали друг друга, и все равно умирали. Он опять видит взгляды тех, кто готов ему подчиняться, тех, кто готов переложить на него свою ответственность, чтобы отдать ему себя – и Джону казалось, что он стоит с их крошечными тельцами у себя в руках, и не знает, что делать с отданной ему долей. Он видит себя со стороны – выработавшего у себя все, что нужно для того, чтобы быть сильным. Реакцию, слова, интонацию, рефлексы – кроме самого себя. Джон видит непробиваемое существо без колебания во взгляде, и даже сквозь сон тишину в маленькой комнатке прошибает странный нервный смех. Даже во сне он чувствует взращенное в голове чувство долга, которое переместилось на уровень груди тяжелым камнем. Он видит всех тех, кому не смог помочь, видит всех тех, кого никогда не заменит вереница вылеченных пациентов. Он видит то, что неподвластно статистике, логике и адекватности. Ему видится, что к этому страху примешивается еще что-то, чего не было раньше.
Когда кровать тихо скрипит под чьим-то весом, он просыпается резко, выныривает из сна. И когда он видит не кого-нибудь, кто отдает ему власть, а того, кто сам – власть, ему не становится лучше. Но он смотрит, не отрываясь, в чужие глаза, на линию губ, не изогнутую теперь в улыбке, и ему хочется смотреть всегда. Ему хочется оттолкнуть, но напоследок – ощутить как можно сильнее. Он протягивает руку, но Мориарти не подает ему ее, и Джон понимает, что глаза Джеймса напоминают дыры в дуле пистолета, и еще он ощущает кожей, что рад был бы выдрать его глаза собственными руками. Он выходит из оцепенения и вскидывается, дергается, подается вперед, но его опять подминают под себя, и Джон смотрит на знакомо нависшего над ним Джима тяжело.
Их губы почти соприкасаются, когда Джим произносит:
- Знаешь почему белый лист, Джон? Потому что ты он и есть. Чистый белый лист. Пустой.
И Джон отшвыривает его от себя.