Сквозь призму, 1-2/7

[dosvidosfantasy]

Нет рейтинга, нет слэша, гет намеками. Взгляд на персонажей и то, как им одиноко. Если честно, мне оно нравится. Люблю такое подмечать, не могу перестать думать об этом.
И я опять думаю неделю, а пишу главу за раз.
___

Грегори Лестрейд

Грегори Лестрейд
Все, что попадает в мои руки, уже заранее сломано.

Рыдающая девушка, выпускной которой закончился изнасилованием в старой машине обдолбанного дружка. Мальчишка, на чьем отличном образовании можно ставить крест из-за махинаций отца. Группа стариков, которые были жертвами-мишенями во время захвата общественного центра. Мужчина, давящийся кофе после холодных ночей в подвале и сжимающий пластиковый стаканчик как спасение. Ребенок над трупом умершей матери. Родители, утратившие детей. Честно и нечестно осужденные. Трупы, заключенные, пострадавшие и свидетели.

Он хотел бы сказать, что ломает только смерть. Но, оглядываясь назад на то, что было, и смотря вперед – на то, что будет - Грегори готов был сказать, что смерть – уже определенность, некий исход, который нельзя изменить; с этим – иногда – можно было справиться. А с тем, что один раз прочертило по тебе царапину, раздражая, и так и не уходит, приходится сражаться дольше.

Но глотать пилюли чужого сочувствия, смешанного с любопытством и любовью к драматичности, приходится в любом случае.

Грегори Лестрейд всегда хотел найти собственное противодействие – или быть чьим-то идеальным противником. Он исколесил всю Англию в погоне за чем-то, что – как он смутно чувствовал – не дается ему в руки. Он всегда полагал, что это его идеальное, вечное дело, невероятный подвиг, способ утвердить себя и показать всему миру. Дань рекламе, ярким неоновым вспышкам в клубах, растерянным лицам старых приятелей и всему, что ему не удавалось, но что он оставлял за спиной в святой уверенности, что когда-нибудь успеет вернуться и сделать все это сам.

Когда он молод, то меняет отделы, изучает то, что ему интересно и не очень, пока не останавливается на одном. Он работает на износ, он погружается в чужие жизни, полный юношеской надежды на то, что любого, абсолютно любого можно успокоить и спасти, а красивые похоронные сцены (прямо как в фильмах) могут умиротворить. Он бросает многочисленных девушек, почти полностью рвет связи с семьей (но приходит на рождественские ужины и присылает открытки и подарки), и все гонится-гонится-гонится. Иногда ему кажется, что он почти ухватил своего идеального преступника, что эту историю он мог бы рассказывать своей собственной семье, когда состарится. Но тот каждый раз уходит от него, оказываясь всего лишь очередной заурядностью или чьим-то повтором.

Он не замечает, что становится старше, а собственная семья – суррогат настоящей.

Пока жены нет дома, он бросает ее одежду в стирку, стараясь не замечать запаха мужских духов – чужих духов. Лестрейд делает вид, что от него ускользает тот факт, как квартира медленно приходит в упадок, деньги уходят куда-то в чужие руки, а от женщины в его кровати (иногда он даже не может вспомнить ее имя) несет дешевым сексом.

Ему кажется, что он пришел в чужой дом, на место другого человека, и постоянно приходится подтягивать на себе кожу, чтобы сидела получше.

Он остается единственным в отделе до самой поздней ночи. Спина ноет от неудобного стула, но в участке Лестрейд способен нажать на паузу и сидеть так, будто никогда не меняясь, не старея, не думая о чем-то вне работы. Он любит свою работу. Мужчина листает отчеты, распределяет их по папкам, пишет новые, исправляет ошибки начинающих (ведь он им нужен), а в Скотланд-Ярде гуляет тишина. Когда он идет поздно ночью по коридору, то всегда говорит себе, что пройдет мимо зеркала у двери, но всегда смотрит туда. И каждый раз кажется себе еще старше. Инспектор готов поклясться, что время вне его кабинета бежит как-то слишком быстро, и сиди он там всегда, погруженный в работу, остался бы таким, как и двадцать лет назад. Ведь его идеальный преступник не может взять и уйти – мечта просто так не уходит. Ради этого можно перетерпеть и боли в спине, и седеющие волосы, и недоуменный взгляд в зеркале, спрашивающий «что я делаю?».

Когда он собирает ее вещи в коробки (у нее нет на это времени, она даже не хочет заходить в квартиру), то медленно разглаживает какое-то ее платье. Одно он узнает и радуется, загорается надеждой на то, что – вот! – он знает эту женщину, он любит ее, они никогда не будут находиться порознь, и развод – не конец, все еще можно вернуть. А потом с вешалок падают чужие женщины – зеленые, синие, бирюзовые, как на подбор невероятно красивые, и атласная ткань скользит сквозь его пальцы (откуда деньги на такую одежду?), и Лестрейд приходит в ужас. Он жил не со своей женщиной - а с десятками чужих ему. Никогда не знакомых.

Потом он трет виски, пинком сдвигает в сторону одну из коробок и слышит, как там что-то бьется. Грегори придвигает стул ближе к себе, потому что чувствует себя ужасно уставшим, и медленно садится.

Марево, призрак, эфемерность, несуществующее НЕЧТО – вот что такое твой идеальный преступник, инспектор. Его нет, его никогда не было. И никогда не будет.

Мужчина вскидывает подбородок, протягивает дрожащую руку к отчету и наклоняет голову. Буквы сливаются в сплошное пятно, но он упорно продолжает читать, пока пульс не приходит в норму, а сам он больше не вздрагивает от накатившего на него потрясения.

Когда Грегори Лестрейд поднимает глаза и закрывает папку, вокруг больше нет коробок. Входная дверь чуть приоткрыта, а ключи болтаются в замке, случайно задетые напоследок.

______
Ассоциативная песня: Shinedown - 45

Майкрофт Холмс

Майкрофт Холмс
У Англии нет вечных союзников и постоянных врагов — вечны и постоянны ее интересы.

Альтруизм – дело гибкое. Его можно растянуть, сдвинуть, подкупить. Ему можно дать оценку и дать цену.

Альтруизм срастается с равнодушием после бессонных ночей и многочисленных систем, которые им же создаются, совершенствуются и убираются, когда заканчивается необходимость. Не уничтожаются – бережно складываются, сбрасываются в сторонку; лишняя трата времени и ресурсов в будущем представляется Майкрофту жалкой и смешной. Он всегда знает, что делает.

И всегда знал.

Разрушение иллюзий начинается не с больших истин – и молодой Холмс избавляется от ненужных ощущений и поверхностных привязанностей как от шелухи. Он рвет все эмоциональные связи со всеми, смиряясь только с теми, которые убрать нельзя. То есть – семейными.

Шерлок – длинный, худой, с разбитыми губами – прижимает костяшки пальцев к губам после его лекции и смеется. Смеется дурно, пьяно, прямо в лицо Майкрофту, который еще недостаточно сдержан, чтобы не высказываться невменяемому.
- Ты говоришь мне, что я бегу от себя, - произносит он хрипло, и в тоне его столько взрослого, что Холмс едва заметно вздрагивает, накрывает влажной ладонью столешницу, - и я бегу. Но я… оставляю внутри себя что-то. Ты – нет. Вытравливаешь, выдавливаешь, выжигаешь, ублюдок ты поганый.
Пока Майкрофт выстраивает вокруг Шерлока стены, чтобы оградить его от мира – гадкого, черного, пропахшего грязью – не замечает, что дарит ему свой собственный. Сухой, стерильный, выверенный. Он смотрит на то, как брат бежит от этого, и не осознает, что знает, почему.

Майкрофт рационален. У него есть талант, как и у Шерлока. Но его он отдает на службу рациональности. И деньги, и способности, и власть. Рациональность - фундамент. Деловая официальная сухость.

Он мог бы разрушить то, что построил сам. Это кажется ему оплошностью – не должно быть так, надо отстроить так, чтобы никто и никогда; но еще это похвала. Потому что даже ему не под силу.

Властью не размениваются – ее лучше скрывать. Скрывать, чтобы уметь удержать. Майкрофт может удержать – но так же может упустить. Потому что иногда хочется разжать пальцы и отпустить удилище.
Пока он учит Шерлока жить, тот несколькими жестами дает ему понять, что все его знания применимы не везде.

В конце концов, ведь это он выучил Шерлока себя ненавидеть.

Его коллеги верят в страшных черных монстров. Они уступают ему дорогу, но называют «скромным служащим», как будто большое чудовище останется у себя в комнате, сдвинет в сторону то, что вверено ему, и забросит свою работу. Это нелепо и глупо, потому что монстр на свободе есть давно, и он всегда будет. Но Майкрофту нравится подобный страх, он почти вызывает улыбку – и он перехватывает это звание, примеряя серую мантию.

Он бы не назвал свое занятие работой. Он бы именовал это голодом. Власть не делает из него зверя, если смотреть на эмоции (если на количество жертв – вполне). Но контроль – самая главная сопровождающая, то, что не вытравить из себя, а, значит, надо сделать преимуществом, отдается удовлетворенно-успокоенным выдохом в пустой комнате. Майкрофт очень любит системы, и когда кто-то выходит за рамки, это вызывает гневное недоумение. Но на нем мантия – волшебная, сродни невидимке – и улыбка получается почти настоящей.

Он никогда не снимает проституток. У него есть женщины. Некоторые из них весьма заинтересованы. Они хотят ему помочь, «угадывая во взгляде одиночество и боль». Майкрофт не отворачивается – распахивает дверь машины перед ними, приглашая в дом. Через некоторое время – день, два, три – их уже нет, а он размешивает сахар в чашке ложечкой.

Он давит Шерлока. Он давит людей. Он давит мать. Контроль, власть, желание знать, понимать, осознавать – то, что в некоторой мере у него ампутировано – заставляют его хотеть ставить клетки. Красивые, обитые бархатом, мягкими стенами, с изящным убранством. Но клетки. Голод по власти все еще давит его. Шерлок видит это – угадывает первый, по затаенной злобе во взгляде, по запертым дверям и высоким стенам, по выверенному движению и формально-мягком прикосновении к плечу. Будет это не формальность – распорет плечо, заберется под кожу. Ему не дано это, не дано подавить жажду по тому, что он сам же в себе и убил. Шерлок видит – и каждый раз шутит, так удачно, как никогда ранее.

«Как диета, Майкрофт?»

Голод. Ему нужна власть, ему нужен страх, которые он дозирует, складирует по мере «полномочий», не позволяет им вылиться через край. Они застаиваются, превращаясь в желчь и молчаливую злость. Но он пытается это контролировать.

К нему не приходят просящие, но на него устраивают покушения. К нему никто не приходит, но ЗА ним - многие. Людей-стен вокруг него все больше. Людей-спин, людей-затылков, людей-нелюдей. Он все ждет, когда ощутит себя спокойно. Но – вот беда. Он умеет выжидать, но не ждать.

Мужчина в дорогом костюме пожимает ему руку. У него опасная улыбка, и поэтому Холмс не боится. Пошлая демонстрация никогда не была свидетелем силы.
- У Вас чрезвычайно цепкий взгляд на вещи, мистер Холмс, - говорит он, а во взгляде досада. Очередная попытка подкупить, закрыть глаза на невыгодные для Великобритании вещи.

Своей стране мужчина не изменяет. Не оттого, что любит или готов скандировать вокруг и каждому о ее красоте. Но он выбрал ее, а свой выбор он уважает.

Майкрофт мягко улыбается, как лучшему другу, которого у него никогда не было. Вид на Лондон красивый, и он задерживает взгляд на обнаженной шее политика, раздумывая, как же легко все на самом деле. Бледная слабость, молодая немощность. Протянуть руку, приложить усилий – почему бы и нет? Никому не нужный человек, замена достойному, пустая оболочка. Когда карие глаза смотрят на него, он опять улыбается, и хищности в его взгляде нет ни на секунду.
Они пьют чай в гробовом молчании, и у Холмса больше нет желания отложить в сторону дорогую чашку, впиться ногтями в его кожу и сорвать ее рваными лоскутами.
____
Ассоциативная песня: Сплин - Император