ващет это просто какая-то смертельная тоска по слэшной игре.
ну, просто, почему бы не швырнуть это сюда.
«Ты слишком много думаешь», - всегда говорили ему коллеги, когда он, сидя на обеденном перерыве, напряженно листал переданную Полем книгу.
Сейчас, думать – это все, что он может. Все, что у него осталось.
читать дальшеЛежа на спине у себя в каморке, он смотрит в потолок и ждет, что там появятся звезды.
У Поля был хороший вкус на книги, грубоватая шершавая ладонь, удивительно грустные глаза на лице, полное морщин, какие бывают у людей, которые привыкли смеяться. Этими же грустными глазами он смотрел на него за секунду до того, как его голову превратило в месиво. Марин даже не плакал, так и застыл – можно ли поверить, что что-то настолько нерушимое, как человеческая жизнь, может быть уничтожено из-за дурацких слов, нехороших пальцев и неясной обиды самозванца?
Сейчас у него есть книги – десяток, которые он не может читать, просто не имеет права – и чужие ноги. Марин не уверен, что помнит лицо немца, который предлагает ему выйти на улицу с поводком.
Поль рисовал. Иногда на полотнах, порой – на его теле, теплыми подушечками изучая каждый изгиб. И часто – днем, потому что он считал, что ночь – подруга страха. Даже склоняясь над разгоряченным, довольным, счастливым юношей (а он тогда считал себя уже мужчиной, потому что пошел работать в университет), он подолгу его рассматривал, прежде чем обхватить крепче и коснуться. Он говорил, что днем все красивые. Марин больше любил их ночные вылазки на крыши филармоний и музеев, откуда они могли смотреть на выступление лучших исполнителей в мире бесплатно. Смотреть, сплетая пальцы, целоваться – иногда совсем сбивчиво и будто неумело – слушать. Неуклюже спускаться на землю.
Поль давно сгнил в яме с кучей других евреев, а Марин лежит и чувствует, что горе дерет ему глотку.
Этот еврей. Этот грязный недо-человек, еврей, пошлое слово в немецких домах и рядом с немецкими детьми, изучил каждую веснушку и каждую родинку на его теле, он умел варить все из ничего и с сильным акцентом цитировал Гете. Развешивал белье на веревке. Ставил полку на место. Садился рядом после тяжелого дня и ерошил волосы, грубовато, но очень искренне и тепло. Забирал книгу и тащил на кровать, в страну сна.
Получал пулю в затылок.
Сейчас, задыхаясь и зажимая себе рот рукой, чтобы вся дрянная немецкая орава не проснулась и не услышала, он понимает, что это не пройдет. Это не место, из которого его заберет Поль, устало обхватывая за плечи и кутая в старый плед. Не мир, в котором в конце за твои страдания тебе что-нибудь дадут, и не мир, в котором ты храбрый, и можешь вывести всех из Бухенвальда, как Моисей вывел людей из Египта. Тут Марин сидел на ковре, записывал чужие книги, ставил их на полки и смотрел на стены.
Ни одной спасительной руки, которая бы вывела его, как в детстве, из круга орущих одногодок. Ни одного президента, министра, генерала или гения, который видел что-то подобное. Ни одного человека, который бы в самом деле не был беспомощен во всем этом мире.
В этот момент ему захотелось ощутить запах крематория изнутри.