11.01.2015 в 06:48
Пишет Caelibem:Лисья песнь; Стетер
С лисами волки — нет, никогда не ладили; так говорят все те, кто их повидал родство. А этот все вьется кругом, пестрым ворохом, шутки ли ради. Сует мокрый нос в кровавый цветок на боку.
Тычется, смотрит, и глаза — как мазут, черный деготь на морде чумазой, — так и льет у него из-под век, блестит. И нет, чтоб подохнуть, скоро, свои сорок жизней — разом: въелся в кровь вместе с порохом да жжется в груди аконит.
— Я спою тебе сказку, — лисенок садится рядом; у него три хвоста, и на каждом — печать Хельхейма. С ним не то, чтобы тошно — противно встречаться взглядом, то ли гарью разит, то ли приторным, вязким весельем. Горчащим таким, ядовитым, дотянуться бы когтем, вцепиться зубами, чтоб скулил, изошелся б на писк — да вот черта с два.
— Я спою тебе сказку.
Лисенок с тремя хвостами принимается петь и поет ее до утра.
Прислушайся, волк — там, в метели, заходятся баньши, босыми ногами ступая по заснеженным крышам домов. Здесь смерть не умолкнет, в крови, под луной, во мраке и холоде, ей сыщется кров
в тягучем Самайне, наполненным воем. Слушай же, волк. Каждую ночь ей взывает неспящая стая, поет волчью песнь — и та все молчит, глухая, немая; бледный луч ее светит в болотах, могилах и полых глазах мертвецов.
Но слушай. Когда-то она появлялась каждую ночь и светила без края. Как белое солнце — огромна, сильна, она пела — и все замирало в ночи, ветер стыл промеж листьев, глохли ручьи и сковывались льдом. Все замирало и слушало голос, и пению свято внимая, прижимала к груди кухонный нож всякая спящая мать — потому что кричал их ребенок. Тогда убивали под пенье луны.
И жены вдовели. Становились сиротами. И слышали песню, рожденные третьим числом,
и ладони их были черны.
Послушай же, волк: луна просит крови. Тебе ли не знать — что значит голод, но не твой, а того, кто сидит под висками, кто под ребрами дышит тебе в унисон. Прислушайся, волк, эту ярость не смыть, не сточить, не связать, усмирить невозможно силками.
Слушай, как кровь кипит в венах, сжимает желудок, как заходится пульс ходуном.
Люди искали покоя, и с поры нашей давней учились бояться — кошмара и мрака, всего, что есть в нем. Запирали дома, закрывали все двери и ставни. Но остались средь них, кто отправился темным путем. Кто был заворожен, был предан, беспробудно и дико тщеславен, кто чувствовал силу, кто не боялся — и уже слыл пропащим тогда.
И луна их взяла.
Приняла, как детей. Влилась им под кожу. Расточила свой свет, и осталось на небе ее
с пол гроша. Ее песнь не стала тревожней — но одичалее, глуше, и, силы даря, эхом звенит, как в стекле, в том, кто родился в полный свет под Самайн
третьего лунного дня.
— Засыпай, лютый волк, — лисенок ложится под боком, в карминовый сгусток, чешет лапами морду и липкую красную шерсть. — Ты не бойся ее, ты такой же — проклятый, и все, что в тебе человечьего есть,
уже давно умерло, источилось, иссякло.
Засыпай, лютый волк — ты услышишь ее. Она придет к тебе светом и примет на жатву,
тебя, рожденного в свет под Самайн
третьего лунного дня.
URL записиС лисами волки — нет, никогда не ладили; так говорят все те, кто их повидал родство. А этот все вьется кругом, пестрым ворохом, шутки ли ради. Сует мокрый нос в кровавый цветок на боку.
Тычется, смотрит, и глаза — как мазут, черный деготь на морде чумазой, — так и льет у него из-под век, блестит. И нет, чтоб подохнуть, скоро, свои сорок жизней — разом: въелся в кровь вместе с порохом да жжется в груди аконит.
— Я спою тебе сказку, — лисенок садится рядом; у него три хвоста, и на каждом — печать Хельхейма. С ним не то, чтобы тошно — противно встречаться взглядом, то ли гарью разит, то ли приторным, вязким весельем. Горчащим таким, ядовитым, дотянуться бы когтем, вцепиться зубами, чтоб скулил, изошелся б на писк — да вот черта с два.
— Я спою тебе сказку.
Лисенок с тремя хвостами принимается петь и поет ее до утра.
Прислушайся, волк — там, в метели, заходятся баньши, босыми ногами ступая по заснеженным крышам домов. Здесь смерть не умолкнет, в крови, под луной, во мраке и холоде, ей сыщется кров
в тягучем Самайне, наполненным воем. Слушай же, волк. Каждую ночь ей взывает неспящая стая, поет волчью песнь — и та все молчит, глухая, немая; бледный луч ее светит в болотах, могилах и полых глазах мертвецов.
Но слушай. Когда-то она появлялась каждую ночь и светила без края. Как белое солнце — огромна, сильна, она пела — и все замирало в ночи, ветер стыл промеж листьев, глохли ручьи и сковывались льдом. Все замирало и слушало голос, и пению свято внимая, прижимала к груди кухонный нож всякая спящая мать — потому что кричал их ребенок. Тогда убивали под пенье луны.
И жены вдовели. Становились сиротами. И слышали песню, рожденные третьим числом,
и ладони их были черны.
Послушай же, волк: луна просит крови. Тебе ли не знать — что значит голод, но не твой, а того, кто сидит под висками, кто под ребрами дышит тебе в унисон. Прислушайся, волк, эту ярость не смыть, не сточить, не связать, усмирить невозможно силками.
Слушай, как кровь кипит в венах, сжимает желудок, как заходится пульс ходуном.
Люди искали покоя, и с поры нашей давней учились бояться — кошмара и мрака, всего, что есть в нем. Запирали дома, закрывали все двери и ставни. Но остались средь них, кто отправился темным путем. Кто был заворожен, был предан, беспробудно и дико тщеславен, кто чувствовал силу, кто не боялся — и уже слыл пропащим тогда.
И луна их взяла.
Приняла, как детей. Влилась им под кожу. Расточила свой свет, и осталось на небе ее
с пол гроша. Ее песнь не стала тревожней — но одичалее, глуше, и, силы даря, эхом звенит, как в стекле, в том, кто родился в полный свет под Самайн
третьего лунного дня.
— Засыпай, лютый волк, — лисенок ложится под боком, в карминовый сгусток, чешет лапами морду и липкую красную шерсть. — Ты не бойся ее, ты такой же — проклятый, и все, что в тебе человечьего есть,
уже давно умерло, источилось, иссякло.
Засыпай, лютый волк — ты услышишь ее. Она придет к тебе светом и примет на жатву,
тебя, рожденного в свет под Самайн
третьего лунного дня.