Джон Голсуорси "Сильнее смерти"

Прежде чем написать странный сумбурный отзыв, я хочу сказать.
Я НЕ ЧИТАЮ КНИГИ О ЛЮБВИ, НИХРЕНИЩА ВАЩЕ. Ну, почти. За всю свою жизнь штуки три дочитала, мэйби.
Короче, напишу кратно, ибо мне влом.
Я бы не причислила эту книгу к лучшим книгам мира сего, особенно потому, что развязка не отличается особой оригинальностью. Но если бы у меня спросили, какая книга реально подарила мне ощущение спокойствие и читалась невероятно легко, я бы назвала именно эту. Несмотря на то, что она не давит на мозг, она все-таки очень хороша. История о любви, нелюбви, бла-бла-бла. Говорить можно много.
Краткий сюжет таков. Уинтон, мужчина, который полюбил замужнюю женщину, много лет спустя взял к себе ее ребенка (и своего заодно тоже). Девушка растет и любит его как своего отца, ее зовут Гита - или Джип - и характером она очень сильно в своего отца удалась. Понятное дело, все догадываются, но репутация у нее весьма неплоха. Отец ее - человек в меру светский, очень самостоятельный. Я восхищалась его образом больше всего. Невероятно волевой человек, которого никогда не покидало его самообладание. К счастью, в книге он не умер - значит, и не умрет себе никогда. Как-то страшно было бы узнать о его смерти. А он и не умер, хорошо. Его дочь под минутным волнением вышла замуж за скрипача по имени Фьорсен. Он иностранец, он мудак и вообще редкостная безвольная скотина. Он бесил меня больше всего в книге, пожалуй. Джип не может дать ему любовь, он бесится. Собственно, семейная драма, измены, много скандалов - это интереснее почитать самому, чем вот так. В итоге Фьорсен не выдерживает, изменяет ей, возвращается и хочет вернуться к ней обратно, но бесполезно. Сама Джип тоже влюбляется, и на время - весьма счастлива. Но без драмы в конце не обошлось.
Короче говоря, книга... Она до того спокойная, несмотря на количество событий, что о ней и говорить нечего. Скажу только, что и отец, и дочь - очень нетипичные образы, которые впервые, как я вижу в книгах, наплевали на какие-то там мысли общества и стали жить в свое удовольствие. Почитать за пару дней в тепле и мимимишности - самое то.
Но если в жизни сейчас динамика - книга не пойдет.

@темы: Литература

---

обожэ. каникулы, все медленно съезжаются обратно в Ровно.
и опять эти дурацкие сплетни.
слишком уж много его в последнее время. как проказа, вечно преследующая.

---

Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круглую железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.
- Где я? - спросил поэт, ужаснувшись.
- Во Дворе чудес.
***
Нужды нет, что его народ был лишь сбродом шутов, калек, воров и нищих! Все же это был народ, а он его властелин.
***
Злополучный поэт оглянулся кругом. Он и в самом деле очутился в том страшном Дворе чудес, куда в такой поздний час никогда не заглядывал ни один порядочный человек; в том магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники и служители Шатле, осмелившиеся туда проникнуть; в квартале воров - этой омерзительной бородавке на лице Парижа; в клоаке, откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в том чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей трутни общественного строя; в том своеобразном госпитале, где цыган, расстрига-монах, развращенный школяр, негодяи всех национальностей - испанской, итальянской, германской, всех вероисповеданий - иудейского, христианского, магометанского и языческого, покрытые язвами, сделанными кистью и красками, и просившие милостыню днем, превращались ночью в разбойников. Словом, он очутился в громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались все лицедеи бессмертной
комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых Парижа.
Это была обширная площадь неправильной формы и дурно вымощенная, как и все площади того времени. На ней горели костры, а вокруг костров кишели странные кучки людей. Люди эти уходили, приходили, шумели. Слышался пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки и головы этой толпы тысячью черных причудливых силуэтов вычерчивались на светлом фоне костров. Изредка там, где, сливаясь со стелющимися по земле густыми гигантскими тенями, дрожал отблеск огня, можно было различить пробегавшую собаку, похожую на человека, и человека, похожего на собаку. В этом городе, как в пандемониуме, казалось, стерлись все видовые и расовые границы. Мужчины, женщины и животные, возраст, пол, здоровье, недуги - все в этой толпе казалось общим, все делалось дружно; все слилось, перемешалось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал общий для всех отпечаток.
***
Я думал, что исцелюсь, подобно Бруно Асту. Я смутно надеялся и на то, что приговор отдаст тебя в мои руки, что в темнице я настигну тебя, что я буду обладать тобой, что там тебе не удастся ускользнуть от меня, что ты уже достаточно времени владела мною, а теперь я овладею тобой. Когда творишь зло, твори его до конца. Безумие останавливаться на полпути! В чрезмерности греха таится исступленное счастье. Священник и колдунья могут слиться в наслажденье на охапке соломы и в темнице!
***
Архидьякон медленно приблизился. Даже у этого предела она видела, что его взгляд, скользивший по ее обнаженному телу, горит сладострастьем, ревностью и желанием. Затем он громко проговорил:
- Девица! Молила ли ты бога простить тебе твои заблуждения и прегрешения?
А, наклонившись к ее уху (зрители думали, что он принимает ее исповедь), он прошептал:
- Хочешь быть моею? Я могу еще спасти тебя!
Она пристально взглянула на него.
- Прочь, сатана, или я изобличу тебя!
Он улыбнулся страшной улыбкой.
- Тебе не поверят. Ты только присоединишь к своему преступлению еще и позор. Скорей отвечай! Хочешь быть моею?
- Что ты сделал с моим Фебом?
- Он умер, - ответил священник.
В эту минуту архидьякон поднял голову и увидел на другом конце площади, на балконе дома Гонделорье, капитана, стоявшего рядом с Флер-де-Лис. Он пошатнулся, провел рукой по глазам, взглянул еще раз и пробормотал проклятие. Черты его лица мучительно исказились.
- Так умри же! - сказал он сквозь зубы. - Никто не будет обладать тобой!
Гюго "Собор Парижской Богоматери"

Должно быть, самый тяжелый жребий, который выпадает человеку, - это любить слишком сильно.
***
Жизнь - пустое дело: немного любви, немного ненависти - и вот уже конец!
***
Ревность коренится не в разуме, а в натуре человека, любящего со всей силой отчаяния и в то же время полного гордости.
Джон Голсуорси "Сильнее смерти"

@темы: Литература, Цитаты

---

нифея

сучка (18:39) :
ну а прикинь я был бы холодным и правильным. Этакий взрослый шерлок. и сидели бы мы с тобой в двоем на пионЭрсском расстоянии и блока бы вслух читали
и я такой - какой прекрасный вечер!
Сириус Бляк (18:40) :
*ржет*
бля
я б тебя убил сам хДДД
тогда гадом был бы я
сучка (18:40) :
да ты и так не фея

@темы: ХD, Аська

---

не пизди, шо, не пизди (с) вейдер :DDD

как бы ни было печально, а эти два дебильных зуба меня доводят. КАКОГО ХРЕНА ОНИ ПРОРЕЗАЮТСЯ ОДНОВРЕМЕННО?
короче, блять. от зубища мудрости мудрости не прибавляется, а вот болит знатно.
много не поговоришь, жрать тоже не хочется.
хорошо хоть читать можно беспрепятственно :DDD
и ищо я не могу не учиться. мне прям очень надо. сейчас спроважу свою диар фэмили на соревнования, пусть себе поплавают, а сама почитаю книженцию на польском, устрою себе мини-диктант, почитаю какой-нибудь букец на английском и...ну, стих, шоле, выучу какой-то сложный :DDD
думала над тем, чтобы попрактиковаться и попереводить свои мини-стори на польский, русский и английский. и чо я не знаю немецкий?
бро говорил пойти на спорт, чтоб скучно не было. хочется, но, бля. толку на пару месяцев походить, а потом заново.
звал погулять Костя. я его два года не видела. вообще реально так сильно подкачаться без всяких там ээ...дополнительных хренюшек?..
но он хороший. понятия не имею, о чем с ним разговаривать. но раньше же отлично находили общий язык, в чем трабл на этот раз?
давно у меня не читалась книга так быстро, как эта "Сильнее смерти" Голсуорси. И впервые, по-моему, одним из охуеннейших персонажей является не главная героиня, не ее лямур (третий по счету), а ОТЕЦ. АТЭЦ. ПАПАНЯ.
я заболела. опять.

@темы: Житие мое

---

меня уже вырубает.
почему я не пошла спать раньше?
ДА ПОТОМУ ЧТО ВИРТУАЛЬНЫЙ ПАЗЗЛЫ СОБИРАЮ ДА.
ну ахуеть.
все.
сплю.
пожалуйста, напомните мне кто-нибудь, когда я пойду гулять, глянуть, какие паззлы продаются у нас в городе х_х

---

05.12.2012 в 15:37

Пишет  рыба-Моран:

в самое сердце люблю!

05.12.2012 в 03:05

Пишет  Cloude Shtadler:

я всех вас люблю т_т

04.12.2012 в 15:02

Пишет  .джекфрост:

история

я так люблю всех вас, мои друзья

отсюда

@темы: <3, перепост

---

смотрели вот новости два дня подряд, и у меня появилось пару мыслей. собственно, озвучивать их нет смысла, просто вот. напишу.
две новости.
две аварии, но до чего разные люди.
Вчера смотрела в новостях: мужчина так торопился, вез свою дочь в школу, что сбил троих детей. Один мальчик заслонил собой двоих, сам умер, а те остались живы. Мужчина же, водитель, не отпирался, попал под стражу и просил прощения у семейств пострадавших. Возмущены? А мне его жаль. Не говорю, что детей не жаль - зверски. Но человек не злой, и, пожалуй, ему всю жизнь с этим жить. И для сравнения.
За день до этого.
Девушка, дочь председателя какой-то выборной комиссии,села в машину, вьехала на огромной скорости на тротуар, сбила двоих женщин так, что вмяла их в стену, а потом ее откинуло назад, и она еще проехалась по ним обратно. Одна умерла. Думается, на месте? Черта с два. Она могла выжить, но водитель вытащила свою задницу из машины, обошла ее и, пока РЯДОМ ВАЛЯЛИСЬ ИСКАЛЕЧЕННЫЕ, стала осматривать повреждения на капоте своей машины. Если бы она сразу вызвала "скорую", женщину можно было бы спасти. Вторая выжила.
Вот и разница. Оба виновны, но первого жаль, а вторую я бы сама еще избила.

@темы: ?, Люди

---

---

О, Дева Мария,
Будь силой и защитой мне
Греховной страсти пламя одолей!
Заставь Эсмеральду
Свой адский дух смирить в огне,
А лучше стать моей и лишь моей!

меня никак не отпускает образ Фроло. Ощущение, что он как живой человек. Не могу обьяснить даже самой себе, но от его мыслей аж пробирает, от его поведения, жизни, того, как он себя вел. Изучить все дозволенные и недозволенные науки - и вот взять и пасть перед цыганкой, сойти с ума от такой любви (ну, любви ли? фанатизма скорее), обрекать ее на казнь дважды. Такой контраст силы и слабости духа одного человека.
боже, что я курнула. зачем я это курила.

---

:DDDDDDDDD

07.12.2012 в 22:58

Пишет  Кацуо:

О, это неловкое чувство, когда твой препод добавил тебя в друзьях в контакте...

@темы: ХD, перепост

---

пожалуй, да.

сижу я, сижу. думаю, однако, бардак же в комнате у бро. убрать бы надобно.
соскребла все 20 фантиков от конфет, которые он утром сожрал, давай думать, как сложить кровать.
час провозилась со всем этим. нихера не сделала.
пришла мама, за секунд тридцать все собрала.
я явно не доросла еще до семейной жизни xDDD
о, да. начала читать Голсуорси. Пока нравится, ума не приложу, почему так долго тупила с ним.

@темы: Житие мое

---

есть пара вещей, которые я понять никак не могу.
например, какого хрена человек забивает себе башку пафосными пессимистичными фразочками и добивает сам себя же.
что вам, страданий в жизни мало?
всем хреново, а вам, видимо, просто так - за компанию.

@темы: Прибереги нервы для старческого маразма, Люди

---

Виктор Гюго "Собор Парижской Богоматери"

Пока меня еще не отпустило, я хочу рассказать немного о книге. Только что прочитала, и еще не уверена до конца, что мне делать с очередным приятным грузом в башке.
Начнем с того, что эту книгу я начинала читать еще в девятом классе, но - что ж поделать - количество описаний, в которые я вчитывалась чересчур внимательно, как-то отбили на время желание. Но я как-то запомнила, пообещала себе и, в общем, интерес не утеряла. Теперь вот взялась - и книга прочиталась быстро, довольно быстро, особенно если учитывать стиль автора и размер книги. К слову о стиле. Гюго пишет весьма ново для своего времени, для нас, возможно, застарело, но таким образом он идеально передает атмосферу. Конечно, описание Парижа и Собора совместно размером в 25 страниц было как-то... слишком. Но даже оно того стоило. Общая мысль Гюго мне понравилась и, пожалуй, даже слегка вспугнула - мысль о том, что человечество то и дело заступает одним искусством другое. Так, в эпоху книги зодчество постепенно оттеснялось в сторону книгопечатанием из-за станка Гутенберга. Пугает так же и то, что не существует понятия просто "искусство" - есть только понятие "лидирующее искусство". И тогда мне пришло в голову, что, пожалуй, литература так же в наше время отошла на второй план перед телевидением и интернетом. Первое можно назвать искусством в редких проявлениях (ну не буду же я это отрицать), а вот второе... даже не знаю, как назвать второе. Засорение головы ненужной информацией? Отходняк ума? Черт знает. Вообще мне нравится, когда автор обознан во всех видах искусства - тем богаче его сравнения и тем больше обладают смыслом все его языковые и образные сравнения.
Сама история. Смысл истории. То, что Гюго жил во времени относительно прогрессивным, но недостаточно гуманным, как наше хотя бы на бумаге (спорить можно сколько угодно, но официально мы все же придумали много хороших вещей), и при этом сделал равными в своей истории безобразного горбуна, архидьякона, военного, цыганку, вора и праведника, довольно важно и значимо. Это наталкивает на определенные мысли.
Но самым значимым во всем этом являются именно образы. Ну, начнем, что ли, по мере воспоминаний. От самых неприятных до самых лучших.
Неприятнейшим обьектом во всей нашей истории является красавец Феб с характером натуральной блядуньи. Лжец, совратитель, льстец. Единственным плюсом во всем его перечне можно назвать разве что только неслабую жизнерадостность и храбрость. Имея невесту за спиной, он решил совратить невинную девушку, подставил ее и обрек на казнь, даже не вспоминая потом о ее существовании. Вообще не понимаю, как никто не свернул голову такому персонажу. Я бы сделала это наверняка.
Пьер Гренгуар тоже заслуживает кучи пинков под свой звездный зад. Именуясь философом и поэтом, он оказался просто редкостным трусом, пустозвоном и пустомелей. От пера поэта до вора, от вора до спасителя, от спасителя до труса - путь странный, глупый. Лучше уж его бы вздернули, ей-богу, а то мешался под ногами постоянно и отвлекал от общей картины. Он не философ - те не настолько мелочны, как эта пародия на супергероя.
А теперь неоднозначный персонаж. Эсмеральда. Читала я ради нее всю книгу, но, вероятно, ожидая от нее слишком многого, в итоге разочаровалась. Она красивая, но, как я наивно надеялась, ну просто глупейшая личность. Влюблена в человека, однажды лишь его увидев, совершенно, к сожалению, беспомощная, она тешит себя какими-то детскими надеждами даже тогда, когда он во время ее казни расхаживает по балкону вместе со своей невестой. С другой стороны, ей только шестнадцать лет, так чего ждать от влюбленной барышни в таком возрасте? Правда, меня смущал тот факт, что она обошла столько земель, и при всем этом не обзавелась никаким мало-мальски человеческим опытом. Даже это я могла бы сносить, равно как и такое стремление оттолкнуть от себя Фроло, но, черт. Как можно было за пару месяцев не привыкнуть к некрасивому лицу Квазимодо, который ее спас, я не понимаю. При том, что Эсмеральду позиционируют как добрейшей души девушку.
Вот мать Эсмеральды вызывает жалость и невольный восторг во время последних сцен. Вот уж точно сильная личность.
Далее - два особо понравившихся персонажа.
Клод Фроло. Не мудрено, конечно, что меня привлек маньяк, но в данном случае он вызывает интерес не только тем, что его считают негативным персонажем (я его злым так и не считаю), а тем, насколько сильно это человек, заточенный внутри своего тела. Он сам - клетка, его голова - клетка, тело - клетка. Он как будто с детства заточил себя в темницу, и к человеческим чувствам тянулся не так часто, но каждый раз был отвергнуть. Сперва - братом, который оказался скотиной, потом - Эсмеральдой, которая испугалась его (правда, за это винить ее нельзя). Единственный раз, когда он не был отвергнут - Квазимодо. который полюбил его любовью искренней, доброй и честной. Любовью собаки. Эти два образа совершенно неотделимы друг от друга. У одного душа как у другого тело - так про них говорили. Фроло спас Квазимодо, а Квазимодо его убил. Он бы никогда не осмелился на это, если бы не поступок Фроло, обрекший на смерть ту единственную, которая вторглась в их мир, разбавив его красками. Квазимодо - добрый, наполовину человек - кажется все-таки человеком не наполовину. Даже сам Гюго уверен в том, что внутри него человек не полностью. Не совсем осознающий всего вокруг. А я этого не понимаю. Самое человеческое, что есть внутри человека - доброта, любовь, преданность, желание помочь - все это как-то есть на самом деле в нем одном. Он злой от зла других, но на добро отзывается добром.
В общем, не могу еще отойти как следует. Не могу поверить, что история, которая не давала мне покоя столько лет (а ведь я знала примерно общий сюжет), теперь закончена.

@темы: Литература

---

божээээээ.

Хорошо быть дома. Тепло, уютно, феерически-няшно.
Нет, вру, опять стало холодно.
Я понемногу раздаю все постовые и текстовые долги, а я ведь терпеть не могу быть чьим-то должником.
У меня пропало умение вести дневник - ну, в типичном смысле этого слова уж точно. Мне очень сложно упорядочить свои мысли по полочкам, но черт знает, нужно ли оно вообще. Такой легкий беспорядок даже очаровывает.
Мне очень нравится не ощущать тяжести за собой, мысли о том, что, мэйби, я сделала что-то не так или должна кому-то.
А я все сделала правильно.
У меня накопилось много книг, которые я читала, но полноценные отзывы писать не буду - терпеть не могу делать все задним числом.

Агота Кристоф "Толстая тетрадь"

Агота Кристоф "Толстая тетрадь"
Начнем с того, что сперва мне очень понравилось. История двух мальчишек, которые живут в какой-то пугающей и мрачной атмосфере, братьев, показалась настолько чарующей, что я как-то даже подвисла и во время первого моего пути в поляндию (еще до начала учебного года) прочитала ее полностью. Но последние страницы мне пришлось одолевать с трудом. Атмосфера бешености, эпизодичности, которая сперва так привлекала, к концу сьехала немного, появилось больше ангста, боли и печали, но сумасшедшей развязки, к сожалению, было не дождаться. Я бесилась на того, обеспеченного брата (сейчас уже не могу вспомнить имена), его нелогичность. Возможно, дело в том,что я в принципе не понимаю, почему человек не хочет быть счастлив, если он может. Ну да ладно, не об этом сейчас. Книга оценена на 4.

Джейн Остин "Эмма"

Джейн Остин "Эмма"
Стыдно, каюсь. Оставалось меньше сотни страниц, а я не дочитала. Но рассказ до того тошнотворно-тягучий, а герои такие глуповато-наивные, что я едва сдержалась. Иногда появлялось желание послать главную героиню с комплексом свахи далеко к черту. Ей-богу, в этой книге показали типичных баб и типичных мужиков. Книга медленная, фразы,которые стоили того, были коротки, зато бессмысленного было о-о-очень много. В общем, нет. Не могу понять вообще, как это может быть любимой книгой Роулинг. С другой стороны, может, это только мне не хватает в книге динамики. Троечка.

Оскар Уайльд "Телени или оборотная сторона медали"

Оскар Уайльд "Телени или оборотная сторона медали"
Насколько люблю Уайльда, настолько не понравилась эта его книга. Нет, тема гомосексуализма вообще мне знакома не по наслышке, но с такой возвышенностью писать о таких пошлостях - се ля ви, моя любовь. Нет. Просто нет. Меня не хватило надолго.

Стефан Цвейг "Смятение чувств"

Стефан Цвейг "Смятение чувств"
Вот сравниваем книгу с той, что выше. Тоже тема гомосексуализма, но насколько она красочно передана, без какой-либо пошлости или гадости. Насколько интересно прописаны персонажи. Ни один из них не является идеальным. Вот этот рассказ, пожалуй, неслабо меня взбудоражил во время почтения. За время рассказа только одна минута физической близости - поцелуй. И все это до того печально, что как-то даже у гомофобов, наверное, не вызвало бы отторжения. Хотя, судить не мне. Просто хороший рассказ.

Стивен Кинг "Способный ученик"

Стивен Кинг "Способный ученик"
Вот раньше до меня не доходило, что Кинг может писать даже о нацистах. А нет, может. У маленького мальчика, словно картинки с какой-то американской мечты, появляется весьма неплохой интерес - нацисты, пытки и концлагеря. Он отыскивает настоящего нациста в своем же городке и, под шантажом выдать его, требует, чтобы тот рассказывал ему истории. Кто, кого и как убивал. Но увлечение и интерес всерьез мешает жизни, когда превращается в манию. Сама атмосфера восхитительно-озабоченная, я даже не могу сказать, что это круто. Это просто...завораживает. Хорошая атмосфера сумасшествия - у Кинга она такая невероятная.

Э. Л. Джеймс "50 оттенков серого"

Э. Л. Джеймс "50 оттенков серого"
Запомните. НИКОГДА НЕ ЧИТАЙТЕ ЭТУ БЕЛИБЕРДУ. То, что рождалось как фанфик по "Сумеркам", уже в принципе не может быть хорошим. Начало мне даже понравилось - какая-то атмосфера уюта была. Но когда девственница с умением врезаться в каждый столб и падать на каждом месте, неумеха в плане внешнего вида, с легкостью соглашается быть сабмиссивом психопатического доминанта - все. Финита ля комедия. Даже не читайте эту хуетовину. Дальше я не читала, только где-то были комментарии о том, что и как доминант он херовенький, так что и тут облом. Прямо облом по всем фронтам. Повторюсь: именно любовных историй на моей жизни мне попадалось так мало качественных, что вообще как-то напряжно выискивать что-то толковое из завала бессмыслицы.

Солженицын "Раковый корпус"

Солженицын "Раковый корпус"
Вот это - лучшее, что я пока что читала за последнее время. Невероятное, несмотря на то, что декорации, по сути, в книге одни. Автор так прописал характеры персонажей, что четко ненавидеть кого-то невозможно. Все люди, пусть и некоторые ублюдки, а некоторые нормальные. Везде есть красивые образы, а в этой - образ воробья-Оглоеда, Олега Костоглотова, который, по-моему, больше всех достоин тут зваться человеком. Бандитская рожа и естественная, возможно, данная от природы деликатность, огрубевшая со временем, умение безошибочно распознавать ложь - все завораживает. Особенно в голове засел образ его в этом нелепом пальто, сидящего на скамейке как воробушек. Но книга все равно явно не на позитиве, так что на вкус и цвет...

@темы: Литература, Житие мое

---

а я же названия так и не придумала.

ну, хотя те, кто мог понять, уже читал, все же темку создать можно (заодно и в честь вернувшихся ко мне дайрэ).
N/Анита. Альтернативная концовка. Что было бы, если бы в итоге Джей не решился на побег, и Анита осталась с N.

Это теперь ее дом.
Она делает пару шагов, звук их в широком коридоре слышится особо отчетливо. Словно над самым ухом. N закрывает дверь, и Анита обхватывает себя за плечи, слышит как большая сумка с ее вещами с грохотом валится на пол – мужчина обходит ее, отступает и монотонно говорит. Тут повесить куртку, тут стянуть обувь. Он помогает ей снять верхнюю одежду, и она напрягается, когда чувствует N слишком близко. Отстраняется он так же быстро, как и приближается. Подхватывает ее вещи, идет прямо по коридору к одной из комнат. Анита с ненавистью буравит взглядом прямую спину, слышит:
- Тебе тут понравится, - дежурная фраза, сказанная, кажется, с издевкой – она не уверена.
- Сомневаюсь.
*
Внешне ничего не изменилось в глобальном смысле – разве что в деталях. Ей можно приходить к отцу четыре раза в неделю – и они не знают, о чем говорить. Отец иногда начинает заводить старую песню жалобным голосом, но она просит его помолчать и притвориться, словно ничего этого нет.
Знакомые Аниты наперебой говорят о том, что она зря согласилась принять предложение. С другой стороны, этот N такой упорный, такой бережливый, с ним наверняка как за каменной стеной. Анита улыбается и говорит, что N хорош. Что он лучше, чем хочет казаться. Девушки смеются, поздравляют ее. Действительно, говорят они, такой вежливый, исполнительный, и после работы встречает.
Откуда же им со своими куриными мозгами знать, что N просто боится. J работает в министерстве любви. По-прежнему. Его, кажется, даже не понижали в должности – все обошлось. Все так, как было. Они виделись несколько раз – в глаза друг другу больно смотреть. Приходится смотреть в другую сторону и молчать. Как дети.
Когда «подруги» уходят, девушка долго сидит на своем рабочем месте, смотря на строчки текста, и ничего не видит. Ее трясет мелкой дрожью, дышать тяжело и страшно – что-то сдавливает горло. Тыльную сторону ладони она прижимает к губам, шумно выдыхает и закусывает кончики пальцев, чтобы успокоиться, отвлечься мелкой болью. Она вовремя вспоминает о том, что в кабинете есть камера, и опускает взгляд на стопку бумаг у себя под носом.
Как за каменной стеной. Точнее не скажешь.
*
Вечер в гостиной – скука смертная. Анита смотрит в небо, когда слышит:
- Он недавно приходил к вам в министерство, - голос у N ровный, но он злит ее в любом случае. Своим присутствием. Невозмутимостью. Она держит себя в руках.
- Мы с Джеком не видимся больше, - зло говорит она. За последние недели Анита сбрасывает вес – щеки впалые, глаза смотрят еще более колко и враждебно. А он ничуть не изменился.
- Глупая привычка одаривать людей именами, - медленно говорит он, словно раздумывая. Анита выдыхает и отвечает почти оживленно. Почему-то кажется, что в такой способ можно избежать унылого провождения вечера в сплошной тишине.
- Тебе тоже нужно имя: я думала над вариантами и…
- Такое имя мне не нужно, - мягко, но с нажимом произносит N, ловит ее взгляд исподлобья и отворачивается. Как же ей надоело созерцание его профиля. Жестокий. Злой. Вроде детские понятия, а столько смысла несут.
- Я живу с человеком, а не номером, - холодно замечает брюнетка. – Иначе чем ты отличаешься от остальных? Цифрой? Почему бы мне не пойти к N-666, N-823?
Он оборачивается резко, и Аните кажется, что он ее ударит.
Но только кажется.
- Ты не пойдешь, - просто говорит он, словно остальные слова забыл. Он не знает, как с ней разбираться – и Анита догадывается, что это так. Затишье.
Но ведь замечает огонек обиды у него в глазах.
Подействовало.
*
N никогда не считал себя идеалистом – это почти государственное преступление. Но теперь у него есть подозрения, что, возможно, что-то такое и затесалось к нему в голову.
Анита на себя не похожа. Чего-то не хватает. Он не может понять, но что-то смутно маячит перед его глазами, и он не успокаивается, пока не цепляется за то, что кажется причиной.
Дома она не носит праздничную одежду, не надевает подаренные им серьги, не убирает волосы в мало-мальски строгую прическу. Ему почему-то кажется, что причина в этом. В какой-то момент это кажется не просто соринкой в глазу, а целым бревном, чем-то, что так стойко мешает ему наслаждаться победой. Поэтому он ставит ее перед фактом вечером, едва они оказываются в спальне(благо, кроме камеры в гостиной у них чисто).
- Ты псих, - говорит она решительно, не подбирая слова. – Гребаный, долбанутый на всю голову ублюдок.
- На твоем месте я подбирал бы слова, - вставляет он, но девушка его не слышит.
- А ты не можешь быть на моем месте, потому что ты на месте чертового помешанного психопата, который похож на Калибана из «Коллекционера»! - рявкает она. – Я теоретически у себя дома, хотя я ненавижу этот чертов дом, и дома я не собираюсь надевать неудобное однообразное шмотьё!
Анита нервная, она не может остановиться. Все то, что приходилось сдерживать на протяжении пары месяцев, теперь вырывается сейчас. Она не замечает того, что N останавливается и молча на нее смотрит. Она мелькает у него перед глазами, бурно жестикулируя и ругаясь громко и со вкусом.
Он всегда думал, что ТАК она не выражается. Это почему-то вызывает слепую злобу. Она не должна.
- Слушай-ка, я знаю! – Анита с деланной веселостью щелкает пальцами, смотрит на него и восклицает. – У Оскара Уайльда была привычка наряжать свою жену как экспонат к каждому светскому приему. А в итоге оказалось, что он предпочитает парней! – глаза у нее блестят, она поворачивается к нему. – Слушай-ка, может, ты тоже?..
Она не успевает отшатнуться. Щека горит, на ней позорно остается красноватый след. Девушка недоверчиво прикладывает прохладную ладонь к лицу, поднимает взгляд.
- Иди спать, - говорит мужчина, выходит из спальни и тихо закрывает за собой дверь. Просто, словно и не было ничего. Конфликт исчерпан. На время. Анита сжимает зубы, отворачивается и смотрит в стену. В ней все внутри клокочет против него – тот кажется ей бесполым, чертовски ненавистным сейчас.
Внешний вид приходится менять – но в голове у N легче не становится. Словно он что-то упустил. Это было не то, что ему мешало. Однажды он убеждается в том, что это, по сути, его не заботило, и головная боль проходит.
Ему предстояло присутствовать на допросе всю ночь, но в последний момент начальство отправляет его домой. Он входит в коридор, закрывает дверь, ключи позвякивают едва слышно – и все. Дверь открывается, и Анита медленно выходит из душа, в первые несколько секунд его не замечая. Она взяла за привычку ходить как заблагорассудится в его отсутствие. В этом есть плюсы, подмечает N, рассматривая ее. Расслабленная, растрепанная, смягчившаяся, в своем идиотском свитере (ему удавалось чудом отделять его от ее общего образа) и с мокрыми после душа волосами. Возможно, даже податлива, и это почему-то цепляет больше всего. Анита его не ждала; она растерянно моргает, хмурится и переминается с ноги на ногу, словно пытаясь подобрать слова. Ага, тут-то и оно, думает N, спокойствие свое нацепить забыла.
Пожалуй, так ей лучше, прикидывает он, привлекая девушку к себе.
*
Когда они лежат на кровати, а постель поправлять совершенно лень, чуда не происходит. Анита тяжело дышит – ее грудь поднимается и опускается, глаза полуприкрыты. Она медленно восстанавливает дыхание, как-то сжимаясь и словно чего-то ожидая. N изучает потолок и медленно проводит ладонью вдоль лица. Отсутствие опыта у Аниты не отвращает, напротив – успокаивает что-то собственническое внутри, и ревность сворачивается в груди и засыпает до поры до времени. Девушка неслышно отворачивается, отодвигаясь на самый край, и натягивает одеяло до подбородка.
Кровать определенно слишком большая.
*
С Анитой всегда много проблем.
Она обрывает поцелуй, на удивление легко выворачивается из его объятий и отступает. Краска прилила к щекам, но смотрит остро – стало быть, упрямится.
В этом доме слишком много стен. Анита шипит, ударяясь затылком, и смотрит исподлобья, оказываясь в опасной близости к нему. N хмурится, поддается внезапному порыву и протягивает руку, очерчивает сжатые губы. У него взгляд темнеет – и Анита замечает это мгновенно (четыре месяца под одной крышей дают о себе знать), говорит быстро:
- Не хочу. Не умею. Не буду, - голос демонстративно ровный и уверенный. Нервничает.
Он устало смотрит на нее и говорит фразу, смутно бывавшую у нее в голове в шуточном варианте:
- Захочешь. Научу. Будешь.
Только теперь почему-то не смешно.
К чему оглядываться на тоталитарные порядки, если дома своя система в лице одного человека?
К слову о системе.
Анита по-прежнему таскает книги к себе и складирует их в своем шкафу под обувными ящиками. N как-то заглядывал туда, но ничего не берет. Есть то, что он сделать не может – решительно отстранить ее от работы и той мятежной части ее самой, за которую она так держится.
Но количество книг надо регулировать.
Анита привыкла к нему. Она только вскидывает брови, когда он забирает книгу (обложка – «Успехи в производстве», но вряд ли там есть хоть слово о производстве), но не вздрагивает и не ежится.
- Ты видел это и раньше.
- Видел, - он не отрицает, кивает, смотрит сверху вниз. Они в гостиной, и он внимательно следит за тем, чтобы книга не оказалась в обзоре камеры. – Уничтожай их после прочтения.
Анита не возражает – так или иначе, а она догадывается, что причина должна быть. Она и есть. N не мог понять, откуда столько доносов, но они были. Приходилось заниматься делом еще более внимательно, еще тщательнее. С этим проблем не было, но проследить следовало.
- Я должна знать, - хмурится она, - и что-то делать.
- Ты никому не должна, кроме меня, - резко обрывает он ее, мотает головой, - разница в том, что я вижу и знаю, извлекаю выгоду из знаний. Ты видишь и знаешь, а сама грезишь наяву. Ты этого еще не поняла.
Он возвращает книгу и, когда их пальца соприкасаются, Анита не спешит отдергивать руку.
- Если бы у тебя было больше смелости, чтобы пойти против, было бы лучше.
*
Он не умеет разговаривать с людьми. Вообще. Его «ужин был хорошим» почти созвучно с «я должен знать, что за яд ты подсыпала в мою еду», а вопрос «Как прошел день?» можно было бы переделать в «Твой рабочий день. По часам».
Совместный вечер – он на диване, а она – в кресле. Молчание и какая-то дурацкая, неуместная неловкость. Анита садится рядом, забирается с ногами и раскрывает книгу. Она краем глаза замечает растерянность, автоматический резкий поворот головы, но виду не подает. Он колеблется, атмосфера в комнате напряженная, резать можно.
- Что случилось?
Она закатывает глаза.
- Господи. Молчи. Просто молчи. Все хорошо.
Возможно, что-то у них и получится.
*
Однажды он уехал дня на три – и возвратился глухой ночью, часа в три, позвякивая ключами и
Она ждала его. Не пила чай, а не спала полночи, хотя уверяла потом в противоположном. Он входит тихо, видит ее в спальне, прислонившейся к окну – с этой стороны всегда можно было разглядеть дорогу, которой он возвращался. Сперва непонятно, почему она не реагирует, а потом он замечает – так и задремала, полусидя на подоконнике в опасном положении. Осторожно касается ее плеча, и Анита тут же вздрагивает, едва не сваливаясь – подстраховка в виде чужих рук спасает. Он видит покрасневшие от недосыпа глаза, никак это не комментирует. Девушка моргает растерянно, хочет как-то возразить, но не находит ни сил, ни желания. Обхватывает руками в ответ и расслабляется.
И винить впору бы, потому что она знает, что работник министерства любви не может работать на благо всем. На благо кому-то, кроме системы, конечно. Но не винит – молчит. И в клубке этой иррациональной логики внутри черепной коробки оседает пыль – она старается не анализировать эту часть собственного сознания.
*
Через пару дней он случайно находит превосходно зашифрованное письмо – кажется, ей было чем заняться в момент его отсутствия. Он уже знает, что это – дешифратор работает на «ура», перед глазами постают обрывки текста, но вчитываться он не собирается. N выглядывает в спальню, достает зажигалку. Анита, растянувшись на кровати, поворачивается и смотрит на него. Он даже не моргает, когда подносит зажженный огонек к бумаге, и та занимается. Пока яркие языки слизывают текст, превращают бумагу в пепел, они не отводят глаза, и так и смотрят. Пока не остается маленький белый клочок бумаги. Он подходит и садится на кровать, протягивает руку и запускает пальцы в черные волосы. Потянет вниз, заставив запрокинуть голову или почти мягко пропустит между пальцев и заправит прядь за ухо – неизвестно.
Все это когда-нибудь закончится, думает он. Когда кто-то один проломит сознание другому.

@темы: джек, Фанфикшн, дартъ

---

кстати, новый фандомец.
гли, пакурт. G. сопли, няшность и фиговина.
Человек не всегда знает, что ему делать с предоставленной свободой.
Курт любит своего отца, любит невероятно, так, что дыхание перехватывает. Он готов посвятить всю свою жизнь ему, потому что это – тот, кто подарил ему веру.
Но иногда он дождаться не может, пока тот не уйдет спать. В такие вечера обычно ветер хлещет по веткам, заставляя их шуметь, смывая все звуки в один только – шелестящих листьев. И когда темно так, что хоть глаза выколи, он чувствует себя одиноким как никогда. Курт выходит на балкон, не обращая внимания на дома, редких людей – он выключает свет в своей комнате. Так, чтобы не было заметно его силуэт на фоне света.
Ведь что делает человек на балконе в ночь, когда надо спать с кем-нибудь в обнимку? Что делает человек, никому не нужный?
Любит.
Темнота как-то заставляет глаза неприятно ныть, словно она еще ярче, чем свет. Ветер бьет в лицо, беспощадно треплет фирменную пижаму, и Курт ежится – всего лишь на миг, приобнимая себя за плечи и поднимая глаза вверх, в небо. Тугой комок сдавливает горло изнутри, но потом он пропускает неумолимость, холод и отстраненность мира сквозь себя. Принимает. Черное небо глядит на него единственным таким же черным глазом, а ветер почти ласково касается волос. Он переминается с одной босой ноги на другую, но глаза не отводит. Там, где-то, когда-то и кто-то, его любит. Он не знает его имени. Он просто знает, что человек, который находится сейчас внутри природы и атмосферы, внутри погоды, тоже его любит.
И Курт Хаммел делает то, что делает каждый день, когда терпеть одиночество уже невмоготу.
- Я люблю, - говорит он. – Я люблю тебя.
И стоит так пока совсем не продрогнет, вслушиваясь в приносимый порывами низменный ответ.
*
Когда Пакерман слышит, что Хаммел стоит на балконе, таращит глаза в пустоту и что-то говорит, ему хочется громко заржать и бросить в придурка чем-нибудь, чтобы прекращал корчить оскорбленную диву. Когда он слышит это впервые, ему смешно. Он гулял с друзьями неподалеку и только собрался пойти и выпить с какой-нибудь девчонкой бутылку-другую и заняться чем-то еще более приятным, а потом увидел дом Хаммела.
Он даже хватает какую-то пластмассовую деталь, которую можно было бы бросить в стекло балкона (ладно, положим, он уже немного выпил), но потом слышит «я люблю тебя» и испуганно разжимает пальцы. Чертова деталь падает ему прямо на голову, и он бы выругался, если бы не был так шокирован – мать, ему показалось, что Курт признается в любви ЕМУ. Что он его увидел.
Но когда Ноа пристраивается под балконом аккурат так, чтобы можно было рассмотреть этого…Хаммела, то уже почему-то не смешно.
И когда он слышит, что говорит Курт, сердце начинает биться неровно. Неправильно. Больно.
Он ощущает себя человеком, которого допустили в что-то чужое. Который копается едва ли не в чужом грязном белье. Но вообще-то сравнение дебильнее некуда. Потому что Пак сомневается, что слышал что-то более чистое и серьезное за всю свою жизнь. Он, конечно, в театры не ходит и особо с классикой не дружит, но слова Курта кажутся очень важными.
Ему тяжело. Ему тошно. Ему плохо. Боль Курта доносится даже до него, сквозь пелену алкогольного тумана и собственных стереотипов. Он не испытывает к кому-то ненависть, но к нему – да. И от этой брошенной вскользь фразы аж дыхание неприятно перехватывает. Ведь кто является одним из лидеров, как не он, Пакерман?
Когда Курт уходит, Пак только и делает, что едва слышно бормочет себе под нос:
- Что же в голове у тебя, Хаммел?
Вообще-то, он часто приходит туда, под балкон. Просто чтобы послушать.
*
Однажды в школьном дворе появляется щенок. Он до того милый, что некоторым ублюдкам охотно его попинать. Пакерман животных не обижает, ему это кажется не то чтобы недостойным. Просто тупым.
Курт, кажется, с ним согласен. Хаммел пару дней подряд проводит все свое свободное время с этим щенком. Конечно, потом он долго собирает со своих шмоток невидимые ворсинки и грязь, но гладить и кормить не брезгует. Но такие детские игры многих бесят – особенно когда сходятся два одиночества.
Однажды его неслабо пинают, да так, что он валится, разодрав себе ладони и колени, и под общий гогот даже приподняться не может, униженный донельзя. Щенок отбегает в сторону, но остается неподалеку, настороженно прижав уши к голове. И пытается залаять – но получается жалко.
Пакерман раздраженно швыряет тяжеленным булыжником в виновника и рявкает:
- Эй, Майк, если тебе не с кем подраться – я всегда готов! А увижу кого-то из вас, ублюдков, рядом с Хаммелом или щенком – оторву самое важное в вашей жизни! – и, в качестве доказательства, поднимает еще один камень. На него смотрят как на психа (да и есть отчего), но перечить не решаются: он выглядит бешено сейчас. Как озверевшая собака. Уходят.
Курт не сразу может подняться, ошарашенный и сбитый с толку, поэтому приходится резко и грубовато хватать его выше локтя, поставить на ноги.
- Зачем ты это сделал? – спрашивает Хаммел, рушит всю атмосферу, которую Пак успел себе напридумывать, одной из самой стандартных фраз этого века. Пак фырчит, почти по-пижонски подцепляет большими пальцами карманы брюк, закатывает глаза. Ему хочется сказать что-то приятное, что-то волнующее. Ну просто так, конечно. Не для Хаммела.
- Захотел – и сделал. Что-то есть в твоей чистоте, Хаммел, невероятно грязное. – и он понимает, что такое не говорят обычно в качестве комплимента. Курт пошатывается, слегка отстраняется, но чуть не падает.
- И что теперь? – говорит он четко, словно обвинение. Но в глазах – замешательство.
- Да что-то будем делать, - хмыкает Ноа и опять придерживает парня за плечо.
Щенка приходится забрать с собой. Но ведь Пак любит животных. Ко всему прочему, Хаммел иногда заходит поиграть с подрастающим чудищем.
*
Когда Пак слышит это дурацкое «я люблю тебя» с балкона, ему кажется, что ревность сдавливает что-то внутри. Ведь когда-нибудь Курт произнесет чье-нибудь имя.
Но когда любовь находит адресата, оба остаются довольны. В конце концов, уже почти зима, теплее стоять на балконе.

@темы: Фанфикшн

---

Не уберег.

Джим/Джон, эс олвэйз, слэш. Шерлок упоминается. Джон сходит с ума, такие дела.
Джону холодно. Ему так часто бывает холодно, что его не спасает ни плед, ни чашка чая, ни даже куча надетой одежды. Словно кто-то распахнул все окна, и оконные рамы так и колотятся о стены, словно ворвавшийся внутрь комнаты ветер не оставляет их в покое. И барабанный стук тяжелых капель о подоконник…сводит с ума.
Джон отучает себя от привычки постоянно смотреть через плечо, словно кто-то вот-вот к нему обратится. Он делает чай на двоих и не проверяет свою квартиру на наличие камер. Его телефон никто не прослушивает, блог не барахлит больше. Все идет как обычно. Он больше не смотрит себе через плечо. Потому что никто не наклоняется к нему и не смотрит на то, что он делает.
Джону часто снится водопад. Джон стоит – висит – лежит, странно запрокинув голову вверх, распахнув глаза и широко открыв рот. Водопад – тяжелая вода, смывающая все преграды, прозрачная, чистая, ледяная, жесткая, едва не царапающая его как камень – живет. Низменный механизм. Вода заливает рот, глотку, проникает глубже, давит его. Попадает в глаза, смывает все острые и рваные черты с его лица. Понемногу просто смывает все. Он потерян в пространстве, он не знает, где он. Кто он. Зачем он. Ему холодно – вода проникла под одежду, прилипшую к телу, под кожу.
Он вспоминает о том, как когда-то давно они с Шерлоком бежали под дождем. У них не было зонта, поэтому воспользовались широким черным пальто – оно было насквозь мокрое, они были насквозь мокрые, но из горла рвался смех, было тепло, потому что грела маленькая точечка соприкосновения их плеч, разливая тепло по всему телу. Он дернул Шерлока в лужу – и тот взбеленился, подумал было обидеться, но Джон прыгнул следом, запачкав собственную одежду даже больше, чем детектив. Мутная вода на брюках обуви стекала вниз, пока они по-глупому, так по-идиотски смеялись, согнувшись в три погибели, свернув к черту ненужный плащ.
Он вспоминает о том, как они вместе с Джимом бежали куда-то прочь под дождем – вернее, он бежал, а тот догонял. Он хотел побыть один, ему было тоскливо-больно. Потом Джим его нагнал, развернув к себе, обхватил его лицо руками и прижался к длинном томительном поцелуе. Губы были влажные, во рту оказывались дождевые капли, чужое тело было пронзительно холодным, но отстраняться казалось кощунственным и неправильным. Грязная стена – отвратительный вариант для примирения, но дождь заливал глаза, и оставались только чужие пальцы, чужие губы, прикрытые веки, мокрые волосы, которые то и дело приходилось убирать с глаз.
Теперь он не бежит никуда.
Когда Джону снится водопад, он просыпается посреди ночи, хватая ртом воздух, кашляя, словно он тонул, и смотрит куда-то в потолок. Подушка неприятно твердая, ее бы взбить, но у него не хватает сил.
Однажды ночью он открывает глаза и садится резко на кровати, чувствуя чужое присутствие. Он резко разворачивается, принимает сидячее положение и замирает, устремив взгляд в центр комнаты, где на фоне старого ковра лежит человек.
Кровь на лице Джима засохла, его лицо словно покрыто некрасивой корочкой, на лице красивыми остались только глаза. Да и те почему-то странно затуманены, словно он смотрит на Джона из глубины. Будто тело ему не принадлежит. Так – одолжено.
Когда Джим ползет к нему – уродливо, страшно, как чудовище – Джон забывает о том, как дышать. Ужас охватывает каждую клеточку его тела, и он замирает. Ноги Джима скрючены некрасиво, он ползет на одних только руках. Джон успевает только услышать, как тот словно заведенный повторяет «не уберег, не уберег, не уберег».
Он ощущает холод в ногах, когда Мориарти подползает ближе. Тот бормочет.
- Не уберег, не уберег, не уберег… - и в голове у Джона словно нарастает воющая сирена, хотя он уверен, что кроме Джима никаких источников шума нет.
Мориарти цепляется ледяными руками за его колени, приподнимается и подтягивает себя почти что в сидячее положение, поднимая свое лицо на него. Джон бледнеет: теперь он заметил, как сильно изуродовано лицо Джима. Но запоминается ему почему-то именно кровь в уголках губ и странная улыбка, словно она была у него на лице до и после смерти, словно прилипла к нему.
- Не уберег, не уберег, не уберег, - бормочет тот, и Джон видит расширенные черные глаза, чувствует его дыхание. Вдруг лицо Джима искажается, теряет привычные черты, он безмолвно кричит, во рту – черная дыра. А потом Джон слышит сотканное из двоих голосов восклицание.
- Дважды!
Его сотрясает, голоса меняются миллионами интонаций. Джима смывает, всех смывает: комнату, предметы, небо, землю, мысли. Он остается один в сплошной темноте.
А потом Джон просыпается.

@темы: Шерлок Холмс, Фанфикшн

---

у меня заработали дайрэ. не знаю, какие вчерашние манипуляции возымели эффект, но факт остается фактом. и вместо того, чтобы написать долгую стори о том, как я тут рада все видеть, напишу просто.
ЕБАТЬ ЗАВТРА ВОСЕМЬ ЧАСОВ УЧЕБЫ В УНИВЕРЕ.
и еще мне не хватает отыгрыша. какого-то такого, чтоб аж по мозгам бил.
кстати, я даже написала драббл. Ланда/Шошанна. и когда я остепенюсь уже?
и теперь хочется написать что-то про эту долбанную психопатку Браун. и сьебаться с той дебильной ролки про оборотней. и вообще я спать хочу.

@темы: Житие мое

---

16.10.2010 в 18:39

Пишет  снова марронье:

Буду первой.
Автор: марронье
Фэндом: "Бесславные Ублюдки"
Название: "Погрешности (никогда не бывают малы)"
Пейринг: Ханс Ланда/Шошанна Дрейфус
Рейтинг: R
Жанр: angst
Саммари: на острове Нантакет у бывшего полковника не остаётся вариантов времяпрепровождения лучше, кроме как вести дневники.
Дисклеймер: мой только текст.
От автора: при всей своей необоснованности, Ланда/Шошанна - главный пейринг Ублюдков.
Дорогой Читатель,
Сразу, перед тем, как Вы откроете мои записи, я хочу сказать Вам, что ни в коем случае не ставил своей целью рассказать историю о любви. Поверьте мне, это не история о любви. Это история об одном дне сорокового, одном дне в деревушке близ Лилль, и о двух неделях сорок четвёртого, двух неделях в Париже до того, как заживо сгорел Гитлер, сгорел Геббельс, сгорел Борман. Это история об одной не самой умной девице, которая сожгла Гитлера, Геббельса и Бормана.
Дорогой Читатель, я совершенно не знаю, кто Вы, и как у Вас хватило бестактности на прочтение моего дневника, к тому же, я думаю, что к тому моменту, когда Вы начнёте всё это читать, меня не будет в живых, впрочем, не так уж важно. Все умирают, так ведь?

Такие истории, как моя история, принято начинать с пары слов о себе. Разрешите представиться: Ханс Ланда, а пару лет назад - штандартенфюрер СД Ханс Ланда. Вы вовсе не ошибётесь, если подумаете, что я - тот самый печально известный "Охотник на Евреев", но я уже давно никого не выслеживаю, и сочту за неслыханную удачу, если никто из такого огромного количества появившихся после войны сионистских "мстителей" не начнёт разыскивать меня. Если начнёт - что ж, это в любом случае не будет более крупной неудачей в моей жизни, чем попытка сдаться американцам в то время, когда и горел кинотеатр с Гитлером.
Я родился в Австрии, в Вене - это не слишком важно. Не важно так же и то, где я учился, пусть и учился я в Венском Университете на философском факультете. Не важно вам, с кем я дружил. Одного из моих ближайших друзей я не видел после восемнадцатого, а второй был расстрелян в тридцать девятом и я изо всех сил делал вид, что мне никогда в жизни не доводилось его знать.
В юности я увлекался в точности тем же, чем и увлекалась вся вечно находящаяся в поиске идей молодёжь моего времени - вином из отцовских коллекций, книгами модных философов и рефлексией по поводу своего жалкого существования. Кто-то, конечно, публиковал стихи в журнале, издававшемся парой энтузиастов, или пристраивал пару-другую своих этюдов на местечковую выставку художников "нового искусства", но это опционально. Была ещё и мода на девушек в нарядах "ориентального" стиля и на балеты Дягилева, но эта мода как-то обошла меня стороной - она по большей части властвовала в Париже.
Я думал, что я был выше всего этого. Я думал, что был слишком умён, чтобы, как мы говорили раньше, "дышать Парижем". И публиковать бездарные стихи. Я так думал.
Однако, если бы я хотел написать рассказ о своих юношеских заблуждениях, я бы назвал его несколько иначе, к примеру "Все ошибки и заблуждения Ханса Йозефа Пауля Ланды". А я не хочу писать ничего о своих заблуждениях.
Если Вы, дорогой мой читатель, не историк, а я почти уверен, что Вы не можете быть историком, историки ведь предпочитают куда более серьёзные и достоверные источники, чем пара страниц из agenda бывшего полковника СД, Вы, наверное, не заинтересуетесь, в каком году, как и почему я вступил в Национал-Социалистическую партию, к тому же, это настолько тусклая и позорная страница из моей биографии, что хочется её опустить. Если кратко - я всегда был совершенно аполитичен и никогда не интересовался сколько-нибудь радикальными политическими теориями, ни классическим либерализмом, по Джону Локку, Адаму Смиту и Канту, ни, упаси боже, социализмом или коммунизмом, не слишком много читал у Кауцкого, а Маркса прочёл только ради того, чтобы объяснить коммунистическому кружку в университете всю бессмысленность существования коммунистического кружка. Но вряд ли у меня была бы возможность сделать блестящую карьеру философа.
Не буду рассказывать о том, как шла работа, не буду рассказывать о том, как дослужился до полковника. Это звание я заслужил, больше ничего интересного для Вас.
Это ведь не пособие по карьерному росту в Третьем Рейхе.
Я обещал написать об одном дне сорокового. Это было осенью, если память мне не изменяет, а в моём возрасте она подводит меня с всё более удручающей частотой. Это было осенью. Неделей раньше, к нам поступили сведения о том, что некий месье Пьер ЛаПадитт, небедный фермер, знаменитый на всю округу своими коровами, вдовец, живущий с тремя дочерьми, укрывает в своём доме евреев. Чуть позже сообщили, что месье ЛаПадитт укрывает в своём доме именно семью Дрейфусов, имена которых мои люди так долго порывались вписать в список "пропавших без вести" и "сбежавших".
Я никогда не любил "гиблые дела" и "нерешённые задачи" во многом из-за беспомощности самих формулировок. Именно поэтому я бы не стал хорошим философом - не смог бы рассуждать над вечными темами, это ведь те же "нерешённые задачи".
Я пожелал лично проследить за уничтожением Дрейфусов. Уничтожение Дрейфусов было бы ясным, чётким и красивым ответом к задаче на решение еврейского вопроса в округе Лилль.
Однако, как выяснилось позже, мой ответ всё-таки содержал некоторую погрешность в расчётах, и эта погрешность была девчонкой лет шестнадцати, семнадцати, не более, хотя ЛаПадитт сообщил мне на допросе, что ей было девятнадцать.
Я не представляю, как ей удалось вылезти из подвала. Я не представляю, как в неё не попала ни одна пуля, остаётся только поражаться её феноменальному везению.
Я прекрасно помню маленькую грязную фигурку, стремительно бегущую через поле близ фермы и помню, как случайно промазал, целясь ей в спину из своего "Люгера", и помню как мне почему-то было весело. Я прикнул ей на прощание, пока-пока, пупсичек, потому что был совершенно, абсолютно уверен - до ноября она не доживёт.
Может быть, думал тогда я, она всё-таки была ранена и умерла где-то в ближайшем лесу, тем лучше. Может быть, думал я, её поймали чьи-то патрули.
Это был первый и единственный за всю мою карьеру случай, когда я позволил своему адъютанту Вусту вписать в отчёты пару заведомо ложных фактов, и позволил себе подумать, что "погрешность", как говорят математики, настолько мала, что ей можно пренебречь. За что потом и поплатился сполна.
Погрешность оказалась не так уж и мала.
Девочку звали Шошанна Дрейфус, и почему-то это имя надолго впилось мне в память.
Дорогой читатель, грешно было бы с Вашей стороны думать, что я плохо справлялся с обязанностями. Со своими обязанностями я справлялся лучше, чем Вы бы могли это себе представить. Я ошибся всего лишь один раз. Всем свойственно ошибаться, и Вы тоже ошибались, и возможно, даже чаще, чем я, признайте.
Я сомневаюсь, что небольшое искажение информации в документах было хоть кем-то замечено: у меня была слишком безупречная репутация, чтобы не верить мне на слово.
На четыре года я почти полностью забыл о событиях того осеннего дня сорокового года, и, честно говоря, не вспоминал бы о них с удовольствием ещё столько же, если бы не события, о которых Вам, дорогой читатель, я сейчас собираюсь поведать. Может быть, вы сочтёте меня сумасшедшим, что ж, один мой знакомый врач, дослужившийся до капитана и повешенный почти, что без суда, как я слышал, совсем недавно, утверждал мне, что шизофренией в той или иной степени страдают восемьдесят процентов населения нашей планеты. Может быть, вы сочтёте меня законченным мерзавцем, но ведь я признаю, что далеко не святой. Признаю себя в нарушении всех заповедей сразу, кроме "не кради" и "не желай жены ближнего своего".
Итак, это был сорок четвёртый, и, кажется, тоже осень. Та осень, когда я внезапно впервые обнаружил седину на висках, к своему огромнейшему расстройству. Стареть я, прекрасно понимая, что старею, не хотел, и всё больше впадал в какую-то странную хандру, которую даже молодые любовники вряд ли в состоянии были бы сделать более терпимой.
Да, в ту пору, в сорок четвёртом году, в Париже, я мог позволить себе молодых любовников. Каюсь, дорогой Читатель, я грешен, снова каюсь, если Ваши моральные устои заставляют Вас краснеть, пока Вы читаете мои записи, продолжайте краснеть дальше. Помнится, осень сорок четвёртого ознаменовалась для меня не самыми длительными отношениями с одним мальчиком, мальчиком не самого мальчишеского звания - майором Гестапо.
Имя майора я Вам называть не буду - всё равно он был застрелен британским шпионом в деревушке Надин, что под Парижем, да и не хотелось бы очернять его память после смерти. Вам достаточно знать то, что он был неприлично красив, по-юношески горяч, остр на язык, впрочем, в целом и отличался отвратительнейшим характером - в точности то, что мне было тогда нужно.
Мы то встречались в гостиницах на окраине Парижа, переодетые в гражданскую одежду, то запирались на пару дней в моём доме, ровно до того момента, когда экономка начинала беспокоиться, всё ли в порядке с "месье Ландой". Вы, наверное, не понимаете, Читатель, но для меня всё то, что было между мной и милым мальчишкой-майором, выглядело как увлекательнейшее приключение из тех, которые уже не происходят ни с кем ни после сорока, ни даже после двадцати пяти. Это было приключение, очаровательное в своей подростковости. Мы, конечно же, рисковали, но кто не рисковал?
Я ни о чём не жалею. Майор бы тоже не жалел, думаю. Мы развлекались, как хотели. Мы хорошенько повеселились, что ж.
Сейчас я говорю, что мы с мальчиком хорошенько повеселились, а тогда он выводил меня из себя непозволительными для майора вольностями вроде спектаклей с битьём посуды и подозрений по поводу всех моих адъютантов сразу, какими бы уродливыми они не были.
Говорю же, мальчик отличался редкостностной горячностью.
Ноябрь сорок четвёртого был отмечен кризисом наших отношений и массовой истерией в рейхсканцеляриях по поводу грядущей премьеры "Гордости Нации". Если для Геббельса этот пасквиль про немецкого солдата и значил триумф, а для Рифеншталь - испорченное настроение, то для меня триумф Геббельса и испорченное настроение Рифеншталь означали отвратительный аврал на работе.
Я, честно говоря, был бы только рад, если бы курировать безопасность кинопремьеры доверили кому-нибудь менее занятому. Но радоваться мне не пришлось.
Меньше всего было поводов для радости и тогда, когда я узнал о том, что премьера пройдёт не в Ритце, как планировалось, и уж совсем на грани чёрного юмора находились обстоятельства, при которых я узнал о такой перемене планов.
У Геббельса всегда были любимчики, и звезде "Гордости Нации", Фредерику Цоллеру, щекастому и излучающему какую-то, как говорил мой майор, тошнотворную жизнерадостность, повезло попасть в их ряды. Говорили, что Цоллер убил трёхсот то ли советских, то ли американских солдат, отстреливаясь с колокольни, за три дня, но я всегда был склонен полагать, что эти цифры завышены как минимум в пять раз. На первый взгляд Цоллер поражал своей внешней безобидностью и провинциальной образованностью такого низкого полёта, когда за источники просвещения принимается всё, начиная от пудового тома "Мужчины и женщины", и заканчивая брошюрами о лечении цирроза печени народными средствами.
Цоллера этого, однако, угораздило в первую же неделю своего пребывания в Париже, дорогой Читатель, весьма некстати влюбиться во француженку, и, кажется мне, что всему виной недостаточно хорошая слежка за ним и дозволение рядовому ночных прогулок по Парижу в одиночку. Француженка, мадемуазель Эммануэль Мимьё, в чьём лице, как мне показалось, я сразу увидел что-то то ли подозрительно знакомое, то ли однажды слишком уж прочно запомнившееся, оказалась владелицей небольшого кинотеатра со странным названием Le Gamaar, которое я так и не смог перевести для себя. И прихотью Цоллера было перенести кинопремьеру именно в Le Gamaar. Я боюсь даже предположить что-то об эффективности таких ухаживаний, и, кажется мне, сама мадемуазель Мимьё была далеко не в восторге.
Тем вечером в Maxims, когда Геббельс и решил обсудить перенос премьеры, она сидела бледная и тихая, то затравленно озираясь по сторонам, то бросая на меня взгляды, полные тогда ещё непонятной мне отчаянной наглости. Мадемуазель Мимьё боялась. Меня это позабавило, особенно во время нашей с ней беседы после, тет-а-тет, за чашечкой кофе и штруделем.
Мадемуазель Мимьё боялась меня, и это было очевидно. А я всё больше и больше убеждался в том, что когда-то где-то видел её.
Предсказуемо, дорогой Читатель, Вы скажете, но среди великого множества историй, которые рассказывает нам жизнь, а не творцы, нет ни одной непредсказуемой.
В тот же вечер, когда и состоялся наш разговор, Геббельс распорядился провести в кинотеатре Мимьё пробный просмотр фильма, совершенно любого, главное, этот фильм должен быть без Лилиан Харви.
Никто не мог соглашаться на кота в мешке, особенно если в роли кота в мешке выступал маленький неизвестный кинотеатр, который до этого никто, кроме Цоллера, и не видел.
Словам влюблённого Цоллера верить не слишком хотелось.
Конечно же, тот вечер я планировал провести где угодно, но не на пробном просмотре - хоть в борделе, пусть я и не хожу по борделям, хоть за чтением двух недавно привезённых мне томов Тацита, на латыни, в оригинале. Тем не менее, мне пришлось нанести мадемуазель Мимьё визит заранее - проверить её коллекцию фильмов на предмет наличия чего-то, что принято было считать идеологически опасным, вроде Чаплина. Чаплина у француженки Мимьё, конечно же, не было, как и Пабста. Наверное, подумал я, успела спрятать где-то у себя в спальне, под кроватью.
Впрочем, ничего немецкого у неё тоже не оказалось.
-У меня есть фильмы Аделунга, - потупилась француженка, когда я спросил её об этом.
Дорогая Эммануэль, сказал ей я, уже то, что у вас есть фильмы Аделунга, в любом другом случае было бы поводом вас арестовать. К тому же, он, всё-таки, не столько немец, сколько француз, и даже немецкий успел к концу своей жизни почти забыть.
Она спросила, откуда вы знаете, полковник.
Я сказал ей, что занимался арестом режиссёра Германна Аделунга, и что арестом Инесс Рошаль, афиша фильма которой висела на стене склада киноплёнок, тоже занимался я, почувствовав, что немного сорвал, хотя говорил Эммануэль Мимьё чистую правду. Только я не соврал, а скорее слукавил, недоговорил. История про меня и Аделунга слишком длинна, и рассказывать её долго, скучно и противно. Ограничимся тем, что я никогда не любил его фильмы. Должны быть у меня, Читатель, секреты, которые не доверишь бумаге и чернилам?
Когда я сказал девчонке про арест, она бросила на меня взгляд, полный такой ненависти, что это было даже комично.
Я улыбнулся ей: мадемуазель Мимьё, вам не идёт злиться.
Её маленькие руки непроизвольно сжались в кулачки, я заметил это. Крайне забавная и странная девочка, подумалось мне.
Подозрения всё не хотели оставлять меня - уже на следующее утро я приказал Вусту проверить всё, что было когда-либо связано с Эммануэль Мимьё, а через день Вуст удивил меня новостью: мадемуазель Эммануэль Мимьё куда честнее было бы называть мадемуазель Шошанной Дрейфус, которой всё-таки повезло бежать в Париж. Откуда у Шошанны Дрейфус кинотеатр, я спрашивать даже не стал - вполне вероятно, что в Париже у неё действительно были какие-то тётушка с дядюшкой, это не слишком важно.
Дело, думал я, принимало интереснейший оборот с самого начала.
Скелеты вываливались из шкафов, погрешности напоминали о себе.
Никогда, дорогой Читатель, не позволяйте себе погрешности, если это возможно. Через четыре года, через пять лет, через десять - они всё равно напомнят Вам о свём существовании. Погрешность никогда не бывает настолько мала, что ей можно пренебречь. Жизнь не физика и даже не математика.
Я был бы полным дураком, если бы приказал Вусту привести приговор сорокового года Шошанне в исполнение, а после объяснять, как на самом деле зовут мадемуазель Мимьё, Геббельсу, его ненаглядной "Гордости Нации" Цоллеру и, возможно, если Геббельс достаточно разозлится, даже трибуналу мне не хотелось. К тому же, упоминание такой "погрешности", даже не разозлив Геббельса, в любом случае поставило бы мою репутацию как репутацию Охотника на Евреев под угрозу.
Охотник на Евреев Ханс Ланда никогда не ошибался и никогда не промахивался, стреляя из "Люгера" еврейской девчонке в спину.
Я был бы не меньшим дураком, если бы не решил хорошенько поразвлечься и не отправил с Вустом записку мадемуазель Мимьё, в которой черкнул: "Сегодня ночью, Шошанна, на Рю де Фобур-Сент-Оноре, между пятнадцатым и восемнадцатым домом. Не приходить с твоей стороны было бы ошибкой. Жду в одиннадцать вечера ровно».
Я тогда жил там, на Фобур-Сент-Оноре, неподалёку от того дома, который, помню, в двадцатых назывался антикварной галереей "В старой России", да не суть.
Ровно за час до полночи одинокая девичья фигурка, кутаясь в пальто, стояла и курила неподалёку от салона Жанны Ланвен.
Я уже успел прогнать прочь все свои мысли о неуместности этой записки. Мне было сорок семь, и приключений и встрясок хотелось гораздо больше, чем в шестнадцать лет. Мне было сорок семь, и такие юношеские выходки хоть совсем немного отодвигали мысли о старении на задний план.
Шошанна выглядела так, будто бы не могла поверить в реальность происходящего до того момента, когда я налил ей вина в гостиной своего парижского дома и сказал Вусту, что он может быть свободен.
Это была предсказуемая история, дорогой Читатель: по всем законам жанра Шошанна обязана была бы спросить меня, откуда я знаю её настоящее имя. Было бы не менее предсказуемо с моей стороны долго объяснять ей это. Потому я сразу предупредил все её вопросы.

Шошанна, сказал я, с вашей стороны было бы глупостью думать, что такой юный возраст владелицы кинотеатра не вызвал у меня никаких подозрений. С вашей стороны, сказал я, это было бы просто неуважением к моему профессионализму и трезвости рассудка.
Она молчала.
Кстати, сказал я, Шошанна, попробуйте вино, оно великолепно.
Не буду расписывать в подробностях тот тягостный и неловкий разговор, Читатель, Вам это читать не было бы слишком интересно, к тому же, мои способности как способности писателя всегда оставляли желать лучшего.
Весь разговор состоял из моих скучающих, и от того не слишком колких колкостей, красноречивого молчания Шошанны и её искренне яростных, но лишённых какого-либо изящества попыток огрызнуться. Напишу только, что закончили мы уже в моей спальне, когда я завязывал ей рот её же шарфом, а она дышала тяжело, прерывисто и мелко-мелко дрожала.
- Я считаю неприемлемой чрезмерную инициативу женщины в подобных вопросах, - сказал Шошанне я тем же тоном, каким обычно раздаю указания своим помощникам.
Мои губы всё ещё кровили - целовала эта еврейка неудержимо отчаянно.
С одной стороны, происходящее теперь начинало казаться мне жутко неправильным, с другой - моя, или наша история была предсказуема, и у неё должна, обязана была быть именно такая завязка, или кульминация.
Всё, в конце-концов, сводилось к этой сцене. Я не мог просто отпустить Шошанну Дрейфус после неловкого и скучного разговора, а она... что ж, оставляю Вам, дорогой Читатель, право гадать об её мотивации.
Тело Шошанны, каким я вспоминаю его сейчас - белое и хрупкое, ключицы - острые, выпирающие, шея - тонкая и изящная, грудь - маленькая и упругая. Шошанна была даже миниатюрнее, чем я думал. И... не буду смущать Вас подробностями. Может быть, Вы - распоследний ханжа, Читатель.
Шошанна до сих пор иногда снится мне, и я не говорю ей ничего нежнее "уходи, глупая девчонка", но это не слишком важно.
Важно было бы вспомнить ту ночь. Важно было бы вспомнить все последующие ночи.
Всем историям всегда выделено своё время. В пьесах классицистов условия диктует единство места, времени и действия - и потому на каждую сцену времени совсем немного, в романах может повествоваться и о десятилетии из чьей-то жизни, а время для нашей истории - всего две недели, две недели в промежутке между встречей за столиком в Maxims и днём, когда заканчивается абсолютно всё.
Вуст точно знал, в каком кафе Шошанна Дрейфус пьёт кофе ровно в девять по утрам, и ровно в девять, утром каждого дня, кроме воскресенья, приносил ей записку с указанием места и времени нашей следующей встречи.
Шошанна же даже запомнила его имя и научилась выплёвывать "спасибо, Германн" так едко, будто читала обличительные монологи из Мольера.
Закрыв свой кинотеатр, она спешила в центр Парижа. Нам нравился такой расклад. Неделю, дорогой читатель, я был почти счастлив, не почти счастлив с ней, но почти счастлив от того забавного сумасбродства, которое позволил себе.
Через неделю, явившись в очередной раз ко мне домой, Шошанна бросила с порога:
- Я убила их.
Её серьёзность выглядела настолько до смешного абсурдно, что я чуть не поперхнулся коньяком.
Она повторила:
- Я убила их.
Мне ничего не оставалось, кроме как спросить:
- Кого ты убила, дурочка?
Она убила двух офицеров, которые пришли в кинотеатр с очередной проверкой. Офицерам не повезло: видимо, они всё же нашли где-то плёнки фильмов Чаплина. А то и что-нибудь похуже, невольно подумалось мне.
Ситуация по-прежнему продолжала казаться смешной.
Как Шошанна убила их? Застрелила из того дамского пистолетика, который обычно носят у чулочной подвязки. И до этого, честно говоря, я совершенно не верил, что из такой игрушки можно убить хоть кого-нибудь. Оказалось, при некотором энтузиазме, можно. А уж Шошанна энтузиазма проявила предостаточно.
Я сказал ей, поздравляю, милая, тебя повесят на Монмартре. Я сказал ей, что вероятнее всего, сердце бедняжки Цоллера будет разбито.
Шошанна даже не заплакала.
Плакала она позже, когда я приказал Вусту тайком сбросить трупы в Сену, а их одежду сжечь или выбросить куда-то, где её никто не увидит. Шошанна, помнится, спросила меня, зачем я сделал это, и знаете, дорогой Читатель, на такой вопрос я не смог ответить тогда, и не смогу ответить Вам сейчас. Видимо, мне просто не хотелось, чтобы виною позорному окончанию такой прекрасной недели послужила пара мёртвых младших офицеров. Может быть, моя жажда приключений и встрясок достигла своего апогея и превысила все возможные пределы. Мне хотелось позволить себе ужасное безрассудство.
Я сказал Шошанне, девочка, ты в третий раз остаёшься жива лишь по моей милости. Она гневно сверкнула глазами: по её мнению, первую милость всё же стоило считать ошибкой.
Мне не хотелось признавать, что я в принципе мог бы допустить ошибку.
Но ни на чём этом злоключения двух наших недель не закончились.
О том, что Шошанна Дрейфус что-то задумала, я догадывался: по её скрытным взглядам, по тому, как она вздрагивала каждый раз, когда я упоминал, пусть и случайно, имена Геббельса и Цоллера.
Дорогой Читатель, в таких ситуациях, как я решил, исходя из своего опыта, всегда эффективнее всего работал выход "святая простота". Собственно, мне и не оставалось ничего, кроме как спросить Шошанну о том, что происходит, в лоб, конечно же, приставив пистолет к её виску, тот самый "Люгер", который уже однажды промазал в сороковом - я не любил с ним расставаться.
О том, что же действительно было в планах Шошанны Дрейфус, Вам, читатель, куда интереснее и подробнее напишут в учебнике истории для старших классов, я в этом совершенно уверен. Скажу одно: её план действительно включал в себя убийство Гитлера, и она разрыдалась второй раз на моей памяти, жалко и беспомощно.
А я... а я снова решил позволить этой сумасшедшей девчонке делать то, что она задумала сделать.
Может быть, я взял на себя слишком многое: действительно, мог ли полковник СС взять на себя право решать судьбу Рейха?
Может быть, я не только взял на себя слишком многое, но и позволил Шошанне сделать слишком многое, но я не сказал ей ничего.
Может быть, исход войны действительно зависел только от меня.
Читатель, тот же самый учебник истории подскажет Вам о том, что я делал после окончания войны, и какова моя роль в том, что произошло. Предатель я, или просто оказался достаточно прозорливым - судите сами.
Что стало с Шошанной Дрейфус, вы знаете. Наша история длилась ровно две недели, а потом Шошанна сгорела вместе с кинотеатром Le Gamaar, вместе с Гитлером, Геббельсом, Борманом и ещё сотней creme de la creme Германии, хотя есть версия, что девчонка всё же была застрелена. Её останки так и не нашли. Это было днём, когда закончилась наша история.
В ту ночь, за пару часов до кинопремьеры, мы с Шошанной в последний раз были вместе, на диване в её рабочем кабинете.
Таков мой рассказ, Читатель, пусть он и вполне может показаться Вам излишне откровенным, или излишне бессмысленным. Это не рассказ о любви, не думайте, ни в коем случае. Может быть, это рассказ о двух людях, которые взяли на себя слишком многое. О двух людях, которые позволили себе то, что позволять не должны.
Простите старого полковника, просто в последнее время у меня возникает совершенно ужасная необходимость выговориться, и я доверяю свои воспоминания бумаге и чернилам, которых здесь в избытке.
Остров Нантакет - очень тихое и скучное место. Пару раз в неделю убирать мой новый дом приходит горничная, грузная, чёрная и никогда не замолкающая женщина, всегда смешно называющая меня "белым мистером".
Раз в месяц приходят американские солдаты, видимо, чтобы в очередной раз убедиться, что я не сбежал и никого не убил. Да и действительно, куда мне бежать?
Вести дневник, оказывается, весьма увлекательное занятие, особенно в ситуации, когда поговорить решительно не с кем, правда, мои глаза быстро утомляются - зрение уже не то, что раньше.
Если бы беднягу Вуста не застрелили американцы, посчитав ненужным и незначительным человеком, я бы просто усадил его за перо или печатную машинку и диктовал. К тому же, Вуст помнил многие детали моей биографии куда как яснее, чем я.
Буду писать, о чём мог бы вспомнить, и о чём мог бы рассказать Вам, Читатель. Это далеко не всё, но тем не менее. Быть может, на паре следующих страниц я напишу, что помню о майоре, застреленном в Надин.
Быть может, напишу что-нибудь непристойное, что помню про Шошанну.
Или напишу о своих университетских годах, которые видятся мне совсем уж неясно и зыбко теперь.
Если американцы не решат, что я всё-таки достоин тюрьмы, то у меня есть достаточно много времени в запасе.
О. Нантакет. Дата зачёркнута.

@темы: перепост, ух, ублюдки