- Повернись, - просит он, на миг отвлекшись от полотна. Она сидит на стуле у распахнутого лунного окна, в одном светлом-светлом платье, и ему кажется, что это есть начало всего. Начало Вселенной.
Ее серебристые волосы сияют в свете луны, и ему приходится торопиться, чтобы запечатлеть этот момент. Все моменты. А потом она оборачивается на короткий миг, его захлестывает счастье и – он понимает – торопиться им некуда. Палится опять в руках, опять кистью выводить неловкие от сдерживаемого счастья мазки – чтобы потом почувствовать как заменитель тоску.
Когда он узнал, что ее похитили, он ни с кем не разговаривал. Будь проклята каждая сумасшедшая душа, которая к нему двинулась. Он два месяца рисовал ее портреты. Все говорили «свихнулся, влюбленный идиот», каждый с определенной интонацией. Но он-то (кому, как не ему, знать?), что везде отлично завуалированное было презрение. Оно просачивалось сквозь стены квартиры, выбешивало, заставляло швырять старые картины и уничтожать их, чтобы как-то забыть обо всем. Но картины с ней он никогда не трогал. Не смел.
Богохульствовать никому не к лицу.
читать дальшеОн безошибочно узнает тот момент, когда она умерла. Он рисовал ее, опять по памяти, а потом у него из пальцев просто выскользнула кисть. Ударилась о паркет, заляпав его светло-небесными красками. А потом он просто взял и прикоснулся губами к ее нарисованному лицу. И сидел так долго-долго.
Она приходит к нему на следующую ночь, когда его по-прежнему мучает бессонница. Он чувствует тепло, исходящее от нее. Чувствует ее руку на своей, а только тогда открывает глаза. На ней уже тогда было это светлое платье.
Она вполне осязаема, когда он бросился к ней, свалился на колени и долго-долго умолял «пожалуйста, пусть это будет не сон». Ее рука, взьерошившая его волосы, ощутима так, будто она в самом деле тут была.
А она и была.
Он не знает, как так получилось, что она рядом с ним была настоящей и живой. Не просто призраком или маревом, а именно подлинной. Он удостоверился в этом, когда целовал ее ладони, пальцы, забыв о своем цинизме, запрете видеться, обо всем – собственно, что ему терять, раз в этом мире все потеряно, а в том есть надежда? Он целовал ей даже подол платья – ткань была вполне реальной, она даже оставила след на его щеке, когда он долго пролежал головой у нее на коленях, боясь как бы не спугнуть ее. Она приходит к нему каждую ночь. Иногда ест его еду, оставляя грязные тарелки утром, иногда позирует ему. Иногда целует.
Он заперся у себя окончательно, он просто видел ее и слушал.
- Ты не врешь, ты настоящая? – сказал он ей в первую их встречу. В самом деле первую, потому что им теперь предстоит начать с нуля. Он любит ее – ту девочку, которой она была – он любит ее – ту женщину, которой она стала.
Он рисует ее даже чаще, чем можно было бы, он пытается подарить ей что-нибудь из одежды – она надевает, но каждую ночь низменно приходит к нему все в том же платье. Оно ей чертовски идет, и это страшно. Он не может понять, за что им такое счастье – возможность перебороть смерть. Возможность пережить и начать заново, без размолвок и остальных глупостей. Они подолгу разговаривают. Первые ночи она зачитывала ему из своего дневника все – и его трясло от бессильной злобы. Он хотел уничтожить его. Хотел. Очень. Но она взяла его за руку и серьезно сказала:
- Цена нашего счастья – безнаказанность виновного в своем грехе и невиновного в своем уродстве.
Они оба знают, что его потом поймают. Калибан. Вот тот, кого следует ненавидеть. Но она учит его. Она учит его прощать, это дается ему сложно, но она научит его, ведь (как он мог этого не понимать?) она вобрала его в себя и теперь отдавала то, что поняла сама.
Им многому предстоит научиться.
К нему несколько раз приходили, но он каждый раз их прогонял. Днем ее не было – днем было слишком много света, говорила она. А она не видит солнце больше, ей нельзя пока что.
Она ведь так долго его не видела. Она ничего не видела.
Он целует ее в отместку за каждый день, проведенный там. За каждую минуту.
Он гладит и ласкает ее везде, где только она успела проникнуться атмосферой отчаяния и ужаса. Плечи, лопатки, пальцы, спину, шею, лицо. Она невероятно печальна, но она жива. Она смеется, было бы ложью сказать, что она не смеется и не радуется, ведь она свободна. Но для полного счастья ей не хватает чего-то. Или кого-то.
- Тебя, - выдыхает она и целует его раскрытую ладонь, перепачканную красками. Улыбается, рассматривая причудливый узор на руках (когда месте на палитре не было, он не решался подняться и вымыть ее).
Многие творцы уходят в мир иной от переутомления, от горя. От того, что всего себя отдали искусству. Это повторяют все, кому не лень. После того, как его находят мертвого у себя в квартире. Спустя неделю. И месяц. И год. Они боготворят картину, которую он писал последней, которая лежала рядом с ним, когда он все еще держал руку так, словно собирался потянуться за кистью и дорисовать что-то. Или дотянуться.
Все калибаны по-прежнему перепродают эту картину за бешеные деньги, кричат на каждом углу о трагической любви. Его почитают те, кто никогда ничего не поймут. Те, кто никогда не выйдут за рамки. Те, кто не почувствуют ровным счетом ни-че-го.
Совсем ничего.
Название картины было указано с другой стороны, на раме полотна.
Имя ей было «Девушка в серебряном платье».